I

Вокруг перевода богослужебных текстов на живые современные языки ведется многолетний спор. Но во всяком споре следует обращаться к корням религиозной традиции в поисках если не прямых ответов, то хотя бы «дорожных указательных знаков», подсказывающих нам, в каком направлении следует идти.

Современный спор о богослужебном языке усложняется тем, что в прямом виде этот вопрос ни разу не поднимался ни на страницах Библии, ни в ранней святоотеческой письменности. В иудейской среде вопрос был поднят впервые, когда иудеи из александрийской диаспоры сделали (в III веке до н.э.) перевод Священных Писаний[1] с языка оригинала (древнееврейского) на александрийский диалект древнегреческого. Этот перевод вошел в историю под названием «Септуагинта» (по-гречески «семьдесят», т.к. по преданию было 70 переводчиков, работавших под патронажем ученого грека Деметрия Фалерского). Иерусалимские иудеи день торжественного завершения этого перевода объявили днем поста и траура. Причины такого отношения были разные. С одной стороны, вся иудейская экзегеза Писания была сосредоточена на трактовке не только фраз, но и самих букв, соотношения слов, восходящих к общим корням – а все это просто «утрачивается» при переводе. К примеру, глубокое богословское прозрение, лежащее в соотношении однокоренных древнееврейских имен «Адам» (человек) и «адама» (красная почва, земля, прах), указывающее на то, что «Адам взят из адамы», просто утрачивается при переводе. Это и есть глубина текста, глубина языка, которая стирается при любом переводе оригинального произведения на любой другой язык. В какой то мере справедлив древний афоризм переводчиков, который любил цитировать Архиепископ Кентерберийский Дональд Когган: «Перевести текст - значит предать его». Именно отсюда рождается необходимость многотомных и громоздких пособий по «толкованию Писания», где оговариваются смысловые оттенки слов, омонимичность разных слов на языке оригинала, без чего правильное понимание текста просто невозможно. С другой стороны, иудеи Святой Земли свято верили в богоизбранность не только своего народа, но и своей культуры и своего языка.

Однако библейская «литературная критика текста» показала нам, что и сам древнееврейский язык не представляет собою монолита, «упавшего с неба». Он, как и любой другой язык, развивался по общим законам становления языка. Поэтому и книги Священного Писания – даже самые древние из них (Пятикнижие Моисея, Навин, Судьи, Царей) – подвергались при переписке редактированию. Это было связано не с желанием изменить смысл текста, а с желанием перевести его на язык, «понятный» для современного переписчику читателя. Как правило, заменялись слова, вышедшие из оборота их новыми аналогами, а так же делались приписки касательно новых географических названий. Язык «поздних» библейских текстов (пророки, и более поздние – Притчи, Песнь Песней, Эсфирь, Экклесиаст и редакция псалмов) отличаются по языку от более ранних. Тем не менее, редактирование не касалось фундамента языка, и состояло преимущественно из уточнений и использования новых слов.

Когда иудеи вернулись из Вавилонского плена (ок. 538 г. до н.э.), их язык и культура обогатились заимствованием из «восточных» культур Вавилонии и Персии. Тут важно подчеркнуть, что до Вавилонского плена язык Писания, язык молитвы и язык общения евреев в быту был одним и тем же. Перед самым пленом, когда Сеннахирим Ассирийский осадил Иерусалим, аристократия иудеев говорила его послам, беседовавшим через стену в присутствии народа: «Говори рабам твоим по-арамейски, потому что мы понимаем, а не говори с нами по-иудейски, вслух народа, который на стене» (Ис.36:11). Т.е. простой народ не понимал  арамейского языка.

После Вавилонского плена языком их общения стал арамейский (корень будущего сирийского языка). Последние книги ветхозаветного иудейского библейского канона (Даниил, Неемии, Ездры) имеют цельные части, написанные уже на арамейском языке. Так же при Ездре подверглись «арамеизации» и древние книги (к примеру, Иова). В предание иудеев Ездра вошел как богодухновенный редактор всех Священных Писаний. По возвращении из плена он собрал имеющиеся у иудеев свитки Священных текстов, сверил их, «отредактировал» (откуда и арамеизмы в древних текстах) и собрал в единый корпус. Святитель Василий Великий сообщает о нем весьма древнее иудейское предание: «Ездра, удалившись в пустыню, по Божьему повелению изрек все богодухновенные книги»[2]. Конечно, не все и не в прямом смысле слова «изрек», а лишь отредактировал. Но сам факт того, что «реформатор» вознесен до уровня величайших пророков, говорит об осознанной иудеями необходимости редактирования имеющихся у них Священных текстов.

Во времена земной жизни Иисуса Христа арамейский в быту полностью вытеснил собою древнеерейский язык. Но тексты, сопровождавшие храмовые обряды, остались на древнееврейском, а чтения в синагогах совершались по принципу диглоссии: сначала читался текст на языке оригинала, а потом читался таргум (подстрочник на арамейском). Однако какого-либо установления, запрещающего молитву и культ на арамейском языке, не существовало. Более того, пример допустимости составления Священного текста на новом языке – это арамейские части книг Даниила, Неемии и Ездры. Но нам важно понять, что бережное отношение евреев к древнему тексту обусловлено все той же верой в особую святость их традиции и культуры, а так же тем, что это был все же текст оригинала, а не просто древний перевод. Так что в вопросе о преимуществе славянского языка как языка богослужения этот пример не аргумент, ввиду того, что сами богослужебные тексты на славянском языке – это не оригиналы, а переводы. К тому же, древнееврейский текст во времена земного служения Спасителя тщательно изучался по синагогам. Мальчик в 13 лет уже обязан был читать текст консонантного библейского писания без огласовок, появившихся в V в. н.э. (древрееврейское письмо, как и большинство древних семитских и восточных алфавитов, не имеет гласных букв, которые читаются «по памяти», благодаря чему язык усваивался не только как письменный текст, но и как определенная манера мышления). Социолингвистика даёт тройной критерий для определения «доступности» языка обществу: «Удобность для произношения (фонации), слушания и понимания (аудирования) и языкового мышления (церебрации)»[3]. Всем трем уровням соответствовал древний язык евреев в эпоху земного служения Христа.

Христианская традиция с первых дней своего существования обращалась с живым словом Евангелия в большинстве случаев на «международном» диалекте греческого языка, а именно – на койне. Из источника Пятидесятницы, когда слово веры зазвучало в ушах слушателей на их языке, Церковь почерпнула важный принцип: «В День Пятидесятницы …Небесный Отец, послав Духа Святого апостолом Христовым, дал им дар говорить на разных языках. Он не дал разноязычным иерусалимским богомольцам дар понимания еврейского языка, как обязательного богослужебного языка Иерусалимского храма, а, наоборот, дал дар апостолам говорить на разных языках. Богомольцы из разных народов в Иерусалиме с удивлением услышали свой язык»[4]. И все крестящиеся народы раннехристианской эпохи сразу же заводили богослужение на своём родном языке. Миссионеры переводили на язык просвещаемых народов не только тексты Священного Писания, но и богослужебные книги. Вслед за этим у новопросвещеных народов зарождалась своя христианская письменность. А Златоуст в Константинополе для просвещаемых им готов даже отдал храм св. Павла[5], где совершались богослужения на готском языке. При храме была учреждена богословская школа для будущих священников-готов. Сам святитель Иоанн Златоуст совершал их посвящение (т.е. готы были его паствой, а он – их епископом), ездил в их храм, совершал через переводчика беседы с народом[6]. Это  величайший пример пастырского отношения к языку просвещаемого народа. Казалось бы: Константинополь – столица империи, говорящей на греческом языке. А готы туда пожаловали как наемные воины или как государственные служащие. В любом случае, им следовало бы изучить греческий язык. Однако Златоуст руководствовался иным принципом, а именно – указанным выше триединством языка: Способность слышать и понимать текст, способность говорить и изъясняться на этом языке и способность мыслить категориями этого языка. Для святых отцов была самоочевидной необходимость триединства языка: язык мышления и язык общения должен быть и языком богослужения. И у самого Златоуста (как и у всех отцов и учителей Церкви того времени) не было какого-то особенного богослужебного языка (как его не было и у древних евреев). Они писали проповеди, общались с царями и простецами и служили литургию на одном и том же языке. И никаких особых трактатов в защиту этой действительности отцы Церкви не писали, так как никому в голову не приходило тогда оспаривать самоочевидные вещи. До конца первого тысячелетия христианской эры мы не встречаем ни единого прецедента «доминирующего языка» или молитвы на древних языках, утративших для современников ясность и понятность. Лишь во второй половине IX столетия как в среде греков, так и в среде латинян появилось «богословское» течение, уверяющее, что молиться можно только на одном из трех языков: еврейском, греческом или латыни. Это учение впоследствии получило название «трехъязычной ереси». И сама история опровергала эту безосновательную теорию. Так как издревле существовали полноценные литургические традиции на сирийском, готском, коптском, армянском, грузинском, галльском, бриттском (британском), кельтском, эфиопском, персидском языках (не говоря уже о неисчислимых количествах диалектов).

Первоначально в Риме сомнения зародились не в самой идее перевода на тот или иной язык. В Галлии были открыты рукописи, которые содержали наряду с литургическими текстами и древние дохристианские (языческие) заклинания. Фома Сплитский сообщает, что Латеранский  Собор (1059 год) запретил использование хорватами «готского» языка (который ошибочно в Риме отождествлялся со славянским) «из-за ариан – создателей этой письменности»[7]. Такой подход обусловлен вполне оправданными опасениями, а не ложными «догматическими» постулатами. Общеизвестно, что в конце IX века папа Римский Адриан II принял славянские тексты (авторские переводы на славянский равноапостольных Мефодия и Кирилла), одобрил славянский язык в литургии, только лишь настоял, чтобы для перевода был использован римский, а не византийский литургический обряд. Святой Мефодий сделал перевод римской мессы с латыни на славянский для христиан Моравии и Паннонии. Так же говоря о славянском языке, важно учитывать, что Кирилл и Мефодий не создавали одного универсального языка для богослужения всех славян. Первая их миссия была среди родственных им болгар в округе Солуни. Братья лишь проработали грамматику и дали азбуку. (В этом их деятельность сопоставима с деятельностью Косты Хетагурова среди осетин). Впоследствии, когда они столкнулись с новым славянским диалектом (моравско-паннонским), им не пришло в голову заставить древних жителей современной Чехии молиться на болгарском диалекте славянского языка. Братья «перевели» свой первый труд для моравов на их диалект. Но  самое главное здесь то, что и солунские, и моравские славяне получали в письменном виде свой родной, живой язык общения. По отношению к древним славянам оформленный равноапостольными братьями язык соответствовал тем трем вышеназванным лингвистическим стандартам, которые, по словам Ксении Кончаревич, делают тот или иной язык «родным» для нас[8]

II

Для современной ситуации вокруг богослужебного языка трудно подыскать точную аналогию в истории. Можно сказать, что современные ревностные сторонники славянского языка в богослужении повторяют отношение палестинских евреев к Септуагинте. Но тогда речь шлее все же о сохранности текста оригинала, а здесь речь идет о значении одного перевода в сравнении с другим. В целом можно наметить три варианта «защиты» славянского языка в богослужении: 1. «Все новое менее авторитетно, чем древнее, освященное веками, намоленное». 2. «Славянский язык является священным и богодухновенным творением святых людей (Кирилла и Мефодия), нам до них далеко, а потому и не нам что-то менять. Язык, составленный святыми братьями, есть язык ангельский». 3. Существует опасность, что при переводе что-то будет утрачено, а что-то будет искажено. К тому же эстетическая ценность славянского (певучего) языка несоизмеримо выше современного русского. Рассмотрим все три концепции:

1. Все древнее когда то было новым по отношению к чему-то более древнему. Так и славянская письменность в середине IX века воспринималась как «новизна» по отношению к греческой и латинской патристике. Данный тезис пропагандирует стагнацию. Если довести до логического итога этот тезис, то следует полностью вернуться в каменный век и молиться исключительно на древнееврейском языке. Но более широкая точка зрения, обозначенная этим тезисом, рассуждает о пригодности современных языков для богословия и молитвы (не только современного русского или украинского, но и современных армянского, грузинского, новогреческого). Ни один христианский народ не в состоянии сегодня вернуть исконное значение своему древнему национальному языку (греческому, латыни, славянскому, грузинскому, армянскому), как это сделали современные евреи, старательно возвращающие язык Библии в свою живую культуру, превратив его в язык общения и письменности. Поэтому для нас нет другого пути, кроме перевода. Вроде бы это даже «не совсем перевод», т.к. переводим со «своего» же «древнего» на свой же «новый» язык. Но все же это именно перевод, т.к. наши языки настолько изменились, что ни говорить ни воспринимать на слух, ни мыслить на этом языке мы сегодня реально не в состоянии.

2. Вторая точка зрения по-сути является новой формой «трехъязыкой ереси» (точнее, уже «четырехъязыкой»). Не существует в принципе богодухновеного языка. Язык – это та «плоть», в которую христианская мысль воплощает «Слово Жизни». Слово Истины должно быть узнаваемо в своей плоти. Но сам этот второй тезис в основе своей имеет сказку про то, что славянский язык никогда не был живым языком, а изначально был «искусственным церковным явлением». Выше, в сноске 8, нами приведен список научных исследований и статей по истории славянского языка, из чего видно, что это был язык славянской письменности, а не исключительно язык богослужения. Были ли отличия у богослужебного языка от других славянских текстов? – Естественно, были. Ведь и сегодня есть понятие «научный язык», «медицинский язык», «экономическая терминология». К тому же мы отличаем устную и письменную речь. В последней мы отличаем «высокий стиль» поэзии, прозу, «газетный стиль», выделяя особо язык государственных документов. Но во всех этих «разнообразиях» речи мы узнаем один и тот же свой родной язык. Точно так же обстояли дела с древним славянским языком. Несомненно, богослужебная терминология пестрила кальками с греческого (как и современная медицинская терминология), а сложный синтаксис переводных с греческого Евангелия и Служебника явный подарок греческой словесности. Однако – повторимся – это был один и тот же язык мышления, понятный на слух, легко воспроизводимый словесно.

Реплика про святость составителей азбуки славянского языка вообще к делу отношения не имеет. Если бы святые отцы почитали авторитетным только то, что сделали святые, то они сами в своей жизни не смогли бы сделать ровным счетом ничего. Ну, кто ж из святых (те же Кирилл и Мефодий) мог себя признать святыми и тем самым обосновать свою деятельность? Утверждение, что творить в Церкви должны только святые – это путь в тупик. Ни один святой не творил «потому что считал себя святым» (иначе ему впору было бы прекращать творить, так как считать себя святым – признак самообольщения). А творили святые отцы и учители Церкви, потому что видели в этом нужду для современной им Церкви, и себя в этом деле видели не «святыми отцами», а простыми смиренными тружениками. К тому же наш современный «церковнославянский язык» есть дело отнюдь не святых братьев, а самая что ни есть научная проработка древнего языка немецкими (чаще совсем не православными) филологами в царствование Российской императрицы Елизаветы Петровны.

И последнее: если язык славянский – это язык «ангельский», то его просто необходимо перевести на современный живой язык, так как Бог стал человеком, а не ангелом, и общался Он с нами на нашем языке, а не на том языке, на котором общаются небожители.

3. Самая разумная и умеренная точка зрения представлена третьим тезисом. Этот подход в принципе не отрицает перевода богослужения на живой современный язык. Предполагается лишь осторожность и скрупулезность. Перевод должен совершаться не тружениками «от сохи», а специалистами, учеными филологами и, одновременно, богословами. К тому же, конечно, они должны быть людьми, воспитанными в духе православной традиции, благочестия, любящими христианскую аскезу. Иначе они не смогут передать в своих словах «дух» тех богослужебных текстов, которые составлены великими богословами и аскетами. При переводе текстов, предназначенных для пения, необходима консультация с музыкантами и одновременное переложение их на ноты.

Не следует бояться появления «множества» переводов. У каждого процесса есть период становления или «переходное время». Такой период с необходимостью будет у и нашего богослужения. Точно так же происходило становление греческого и славянского богослужения: существовали разные списки (варианты переводов), разночтения, которые со временем устранялись или унифицировались. При очень активном труде на этой ниве такой период может занять лет 15-20. Современная Украинская Православная Церковь (Киевская митрополия) уже приняла решение о том, что богослужение может совершаться как на славянском языке, так и на украинском (по желанию общины). И сразу же увеличился возврат в канонические недра лиц из церковных структур, отделившихся от общения со Вселенской Церковью. И сам Блаженнейший Предстоятель УПЦ даёт добрый пример, когда совершает богослужение не только по-славянски, но и на украинском языке.

Не имя возможности давать квалифицированную оценку существующим сегодня украинским переводам (и ввиду того, что еще не достаточно владеем этим языком, и ввиду фактического отсутствия под рукой богослужебных текстов на украинском языке), позволим себе дать оценку некоторым существующим сегодня переводам богослужения на русский язык. Самый «нашумевший» опыт – это тексты священника Георгия Кочеткова. Не говоря уже о невысоком качестве «стиля речи» (тексты о. Г.К. звучат как-то «слащаво»), приходится признать наличие в оных тенденциозностей и неточностей. К примеру, почти во всех «новых» вариантах перевода слово «раб» заменено на «дитя» или «чадо». В итоге вместо «воззри на раба Твоего» получается «взгляни на дитя Твоё». К Богородице вместо «спаси нас» обращение всюду исправлено на «помогай нам», что нельзя расценивать иначе, как влияние протестантизма и догматическую нестойкость переводчика. А в Евхаристической молитве Василия Великого имеется пассаж, переведенный прямо в противоположном оригиналу смысле. Славянское «помяни Господи, мое недостоинство, да не моих ради грехов возбраниши благодати Святаго Твоего Духа от предлежащих Даров» переведено так: «и из-за моих грехов не отними благодать Святаго Духа от Даров сих», что есть не просто неточность, но еще и ересь, так как после преложения Даров во время эпиклесиса (а слова эти читаются после преложения Даров) уже никакого «отнятия благодати» от Тела Христова быть не может. Как же правильнее перевести эту фразу? – «Помяни, Господи, и мое недостоинство, и да не возбранят мне грехи мои получить от Даров Сих благодать Святаго Духа» (к слову заметим, что ни один из имеющихся у нас под рукой переводов не устранил эту ошибку).

В 2006 году в Херсоне был издан перевод Литургии Златоуста и Василия Великого (а так же Великий канон), сделанный архиепископом Ионафаном (Елецких). Уровень этого перевода намного выше перевода о.Г.Кочеткова, да к тому же переводчик является еще и музыкантом. Но, по словам самого же владыки, «этот перевод и не замышлялся как богослужебный текст, а лишь как "Толковый путеводитель по Божественной литургии", он и не призван заменить собою церковнославянский язык богослужения». Именно ввиду такого значения своего труда переводчик снабдил тексты своими расширенными (прямо не вытекающими из текста, но составляющими уже его экзегезу) комментариями, интерполированными в текст синим курсивом. Так же, на наш взгляд, некстати переведена формулировка Златоустова эпиклесиса «сотвори хлеб сей достойнейшим телом Христа Твоего». Греческое temio, согласно словарю Дворецкого, имеет значение «почитаемый, уважаемый, почтенный наиболее чтимый высоко ценимый, почетный, дорогой». Поэтому на наш взгляд здесь лучше всего использовать прилагательное «ценный»: «Сотвори хлеб сей ценнейшим (или «драгоценнейшим») Телом Христа Твоего». Или – как вариант – «священный», так как греческое temia означает еще и священное почитание священного предмета. Иными словами, и над этим переводом еще необходима критическая работа, чтобы он мог стать богослужебным текстом.

Огромный труд по переводу богослужебных текстов (Триоди, Пентикостариона, воскресного Октоиха, Служебника, Требника, праздничной Минеи, Часослова) проделал заштатный клирик Московской епархии иеромонах Амвросий (Тимрот). Но приходится отметить с прискорбием, что этот перевод ну никак нельзя использовать в богослужении (хотя этот переводчик совершал свой труд с богослужебным «прицелом»). Тексты представляют собою простейший «подстрочник» греческого оригинала, благодаря чему они совершенно непригодны для пения, пестрят канцеляризмами («так, как», «потому что», «вот, так» и т.д.). К тому же автор нередко следует западной, протестантской интерпретации терминологии. Достаточно взять хотя бы повсеместный перевод как «искупление» греческого polytrosi и однокоренных с ним, тогда как во всех славянских текстах (Евангелие, Апостол, Октоих, Служебник, Требник) везде и всюду переводит это греческое слово как «избавление». Необходимо все же учитывать значение этого термина в православном предании. Он восходит к глаголу lyo, имеющему значение «отпускать, освобождать, разрешать от уз».

Так же совершенно непригодными для богослужебного использования являются академические переводы, сделанные дореволюционной Высшей Богословской Школой. Среди переводчиков упомянем хотя бы Евграфа Ловягина, диакона С.Цветкова и Мироносицкого. Они делали свои переводы для «домашнего назидательного чтения», а не для богослужения. Не говоря уже о том, что их переводы устарели филологически.

К числу положительных примеров следует отнести переводы, сделанные для богослужебного использования свт. Филаретом (Дроздовым) на современный ему русский язык. В числе этих переводов служба праздника Преображения Господнего. Библейский пласт в богослужении (т.е. псалмы) лучше всего черпать не в синодальном переводе, а в переводе П. Юнгерова или в современном переводе С.С.Аверинцева. Автору этих строк приходилось слышать исполнение антифонов Литургии и 103 псалма на вечерни по Аверинцевскому переводу положенными на ноты. На наш субъективный взгляд – весьма удачный перевод и распев.

Однако при всех описанных сложностях, в настоящее время уже существуют приходы, которые используют различные (иногда и «свои») переводы литургических текстов. Главный принцип тут – это семейность самого прихода и желание прихожан полноценно и осмыслено участвовать в богослужении Церкви. И важно помнить, что «не может быть окончательного перевода. Слова устаревают и заменяются другими… Слова теряют свой блеск. Язык – живой организм. А за жизнью следует смерть… Когда переводчики приступают к работе, благочестие и ученость сливаются в священном союзе»[9]. Язык – как и стены храма, и святые иконы – требует реставрации и поновления, а иногда и радикальной перестройки. 



[1]              Именно так, во множ. числе именуются книги Библии как в древней иудейской традиции, так и в раннехристианской.

[2]              Василий Великий. Письмо 39 (42).

[3]              Кончаревич Ксения, д-р. Дискуссии о богослужебном языке в Сербской Православной Церкви. (2003г.) https://www.russian.slavica.org/article217.html

[4]              Кобрин М. Про мову богослуження. Рiвне, «Калiграф», 2004 рiк.

[5]              См. Феодорит Кирский. История Церкви, V: 30.

[6]              Две беседы Златоуста к готам: PG. 63:502 и 52: 526. Сноска взята из: Сергей Говорун. Исторический контекст 28-го правила Халкидонского Собора.

[7]              Фома Сплитский. История архиепископов Салоны и Сплита [лат.: Thomas, archidiaconus Spalatensis. Incipit istoria Salonitanorum pontificum atque Spalatensium] (гл. 16). М., «Индрик», 1997.

[8]              Более подробно по истории становления славянской письменности и культуры со времен Кирилла и Мефодия и до наших дней см.: 1. Успенский Борис. Языковая ситуация и языковое сознание в Московской Руси: Восприятие церковно-славянского и русского языка // Византия и Русь. М., 1989, с. 206-226. https://www.krotov.info/libr_min/u/uspen_b2.html ; 2. Тодор Сабеев, д-р, профф. Болгарский вклад в церковно-культурный рассвет Киевской Руси (Доклад на конференции) // Тысячелетие Крещения Руси. Международная церковно-историческая конференция (Киев, 21-28 июля, 1986г.). Том I. М., 1988; 3. Живов В.М. Исторический очерк о церковно-славянском языке // Плетнева А.А., Кравецкий А.Г. Церковнославянский язык (учебник). М. 2006; 4. Дьяченко Григорий, прот. магистр. Предисловие к «Полному церковнославянскому словарю» // Полный церковно-славянский словарь (с внесением в него важнейших древнерусских слов и выражений), составленный протоиереем Григорием Дьяченко. М. 1900г.; репринт М. «Отчий Дом», 2004 и 2009г.; 5. Кончаревич Ксения, д-р. Дискуссии о богослужебном языке в Сербской Православной Церкви. (2003г.) https://www.krotov.info/history/20/1990/koncharevich.html и https://www.russian.slavica.org/article217.html ; 6. Кончаревич Ксения, д-р. Социолингвистические аспекты церковнославянского языка сегодня https://www.srpskidespot.org.yu/Tekstovi/CrkvenoslovenskiJezikRuski.htm

[9]              Дональд Когган. Библейский перевод с эпохи ранней Церкви до ХХ века // Мир Библии, № 3 (1995), с. 100, 101.

Теги: