Religion.in.ua > Аналітика > "Он так жил - играя свою жизнь". Вспоминая Александра Пятигорского

"Он так жил - играя свою жизнь". Вспоминая Александра Пятигорского


5 11 2009
"Он так жил - играя свою жизнь". Вспоминая Александра Пятигорского Пятигорский знал всех православных владык Англии. К Антонию Сурожскому он относился с таким уважением, что ни разу с ним не разговаривал - терялся. Про Василия Осборна говорил: «С Альфредом мы были знакомы, еще когда он ездил в джинсах на велосипеде и стыдился называть себя...».
Пятигорский: русский европейский философ и индийская мудрость тысячелетий
(Мемориальная лекция, произнесенная 28 октября на богословском семинаре в Европейском центре гуманитарных исследований Киево-Могилянской Академии)

На днях (25 октября) умер гениальный философ и религиовед Александр Пятигорский, энциклопедический знаток индийской и буддийской философии и религии.
"Он так жил - играя свою жизнь". Вспоминая Александра Пятигорского
Никто до конца не знает, кем был Александр Моисеевич Пятигорский – то ли буддологом, то ли буддистом. Но поскольку для буддизма это одно и тоже, то думаю, что он все-таки был буддистом.
Мы никогда не говорили о буддийской и об индийской философии, потому что я не спрашивал. 
Он был мастер непрекращаемого разговора. Философия - это то, что нельзя начать и закончить, это способ протяженности философского разговора. Для меня он, прежде всего, рассказчик, человек, который способен держать разговор в напряжении.

Философия и религия как непрекращающееся мышление о главном
Пятигорский был человек очаровательный, и поэтому его все любили. В любой город и любое место он врастал благодаря друзьям. А друзья появлялись мгновенно - благодаря способности поддерживать разговор.
Когда он приехал в Оксфорд первый раз, он тут же подружился с Николаем Михайловичем Зерновым и был с ним в очень нежных отношениях. И считал его самым умным человеком из русских, которых он встречал в своей жизни. Это был совершенно святой человек. Пятигорский говорил: «Про него говорят, что он светлая личность и весельчак, но неглубок и поверхностен. Это все чепуха собачья, потому что людей глубже я не встречал».
Пятигорского не интересовала русская религиозная философия. Зернова, напротив, интересовала только русская религиозная философия. Ничего больше. Но они сошлись и дружили всю жизнь потому, что для них философия была занятием самым существенным. Пятигорский считал, что Николай Михайлович – великий человек, потому что его интересует только существенное.
Чтобы понять, что такое заинтересованность только существенным, надо рассказать историю знакомства Джонатана Сатона с Николаем Зерновым. Джонатан был в Пушкинском Доме. К нему подошел старичок, которым оказался Зернов. «Молодой человек, как Вас зовут? Меня Николай. А Вас? – Меня Джонатан. - Чем Вы занимаетесь? – Я занимаюсь Соловьевым. – Очень хорошо. Скажите, пожалуйста, если Вас не затруднит, какова Ваша концепция любви?». Джонатан такого начала разговора не ожидал. Николай Михайлович разговаривал только о главном, его интересовало только существенное.
Пятигорский – это традиция такого же типа разговора. У Пятигорского было гораздо больше типов риторических фигур, чем у Зернова. Но разговор всегда был только о существенном. Разговор для Пятигорского – это сердце всего. Все остальное имело смысл только потому, что бросалось в топку разговора. Разговор происходил со всеми людьми. Ну, если не с таксистами, то с парикмахерами точно. Разговор всегда был только о существенном, и ни о чем больше. В этом смысле разговор был философским полностью. Этот разговор не прекращался никогда. Меня поразили не знания человека. Меня поразила спонтанность. Нельзя было понять, как он будет дальше себя вести, куда зайдет разговор. Я думал, что увидел впервые гениальность, увидев эту спонтанность непрекращающегося разговора.
Пятигорский был религиоведом из-за интереса к главному. Я это понял, когда пришел к нему после одной богословской конференции с Каллистом Уэром и Роуэном Уильямсом. Пятигорский меня сразу спрашивает: «Саша, скажите мне, говорили ли на конференции о  чем-нибудь интересном? – Что Вы называете интересным? – Ну, вот кто-нибудь из участников говорил о конце света? – А Вы считаете этот вопрос интересным? – Ну конечно. Вот представьте, что кто-нибудь рассказывает Вам захватывающую историю, и Вы хотите осмыслить эту историю, Вы что спрашиваете? «Боже мой, а чем это все закончилось?» И если Вам отвечают, у Вас появляется надежда на смысл. Поэтому все разговоры о религии, истории, политике и обществе имеют смысл, когда есть знание, чем все закончилось. И по сути, это вопрос о конце света».
Зернов любил Пятигорского. Жена Пятигорского все время умоляла Николая Михайловича, чтобы он покрестил Сашеньку. Зернов смеялся и говорил: «У Саши с Богом такие глубокие отношения, что он не нуждается в моем вспомоществовании в вопросе о крещении». И Пятигорский провожал Зернова, когда тот умирал. Пятигорский жил через дорогу от Зернова и всегда к нему ходил. От Зернова Пятигорский узнал о Льюисе и Толкиене. Льюис ходил в гости к Зернову. Они просто дружили, так как Николай Михайлович был «православной ипостасью Оксфорда».
Пятигорский знал всех православных владык Англии. К Антонию Сурожскому он относился с таким уважением, что ни разу с ним не разговаривал. Он терялся. Про Василия Осборна Пятигорский говорил: «С Альфредом мы были знакомы еще в те далекие времена, когда он ездил в джинсах на велосипеде и стыдился называть себя русским священником, потому что постыдно плохо знал древнегреческий». Это объяснялось тем, что в Оксфордском приходе служил греческий священник – Каллист Уэр, который знал древнегреческий лучше, чем он, Василий Осборн, будучи античником по специальности. И он думал, что плохим знанием древнегреческого позорит Русскую Церковь. Анатолия Керченского однажды Пятигорский обнаружил у себя на кухне моющим посуду. Пятигорский обратился к маленькому дедушке, энергично моющему посуду: «Вас, наверное, пригласила моя супруга?» и так далее. В общем, тут же выяснилось, что прекрасный маленький дедушка, помогающий на кухне, – русский епископ, и они сразу же подружились.
У Пятигорского были очень напряженные отношения с католиками. Он считал, что нет ничего ближе к советской власти, чем иезуиты. Пятигорский их побаивался. В частности, у него были очень натянутые отношения с Кополстоном. Пятигорский считал, что Кополстон – это типичный идеологический «совок в атаке», только на религиозной территории. Пятигорского всего смущала идеологическая близость иезуитов Советскому Союзу. Он когда приехал в Англию, люди, которые критиковали его за несистемность и нелогичность – это были иезуиты. Они разделяли отношение советских товарищей по отношению к такого рода философии, как философия Пятигорского. В связи с этим он однажды в разговоре обронил:
«Саша, если бы Вам предложили стать католиком, Вы бы смогли? Вот мне, если бы сказали или пристрелим, или доминиканцем, то я бы еще выбрал быть доминиканцем. Но если бы предложили или быть иезуитом, или пристрелим, то я бы предпочел смерть. Но если бы мне сказали: будешь протестантом? – я бы сказал: да, пожалуйста. Ведь, между нами говоря, это ни к чему не обязывает».

Путь к главному

У Пятигорского определяющей была одна черта: мыслить и разговаривать нужно только о главном, поскольку только главное – интересно. Будучи филологом, он считал, что философия языка – полная чушь. Потому философия языка – это не философская проблема, которая может быть интересной. Конечно, есть философские проблемы, которые будут изучать – как проблема языка, но это не значит, что мыслить о таких вещах интересно. В этом смысле ему совершенно был неинтересен Деррида. Потому что он стилистически и риторически прекрасно пишет о неинтересных вещах. Ну неинтересно, как Деррида рассуждает о самоидентификации: кто он – алжирец, еврей, француз, французский алжирец, алжирский еврей, еврейский француз? Пятигорский недоумевал: ну кого это интересует? Эти вопросы могут быть необходимы, но они неинтересны. Интересные для Пятигорского  вопросы – это те, которые позволяют ему перестать думать так, как он думал только что. И забыть о том, о чем он только что думал.
Казалось бы, Пятигорский как человек, занимающийся филологией, должен заниматься какой-то лингвистической философией. Пятигорский считал, что проблема языка – самая неинтересная проблема из тех, что есть в философии. И двадцатый век в философии в этом смысле – это ошибка. Пятигорского интересовала философия сознания. Проблема языка, конечно, необходимо присутствует внутри философии сознания, но сама по себе это проблема неинтересная.
Точно такое у Пятигорского было отношение к истории. У него был тезис, от которого коробило всех постмодернистов: философия – это не контекстуализация. Философия не привязана к ситуации. Философия аисторична. Не антиисторична, но аисторична. Философ, который завязан на философию момента, – плохой философ.
Поэтому его коробило от некоторых русских философов. Например, Подорога все время пытался осмыслить ситуацию, осмыслить момент. Пятигорский говорил: «Философия – это аисторичное занятие». Пока мы внутри контекстов культурных и исторических – это еще не философия. Философия нас освобождает от контекстов. Работа философии – это деконтекстуализация. Задача философии – это деконтекстуализация проблемы.
При этом Пятигорский прекрасно знал историю. Он все время читал мемуары и знал невероятное количество исторических подробностей из жизни России и мира. На вопрос о том, зачем читать мемуары, если философия аисторична, Пятигорский говорил: «Да, дело философа – покинуть историю. Но прежде чем ее покидать, хорошо бы разобраться с тем, что именно ты покидаешь».
И вот эта формула у него работала всегда. Это филолог, который хорошо разобрался с языком, прежде чем его покинуть. Это аисторический философ, для которого важно оставить историю за скобками, зная, что именно покидаешь. Точно такое же у него было отношение к семиотике. Первое, что всегда пишут – это что Пятигорский – создатель московско-тартусской школы семиотики. Я однажды его спросил: «Каково Ваше остаточное отношение к семиотике?» Пятигорский ответил: «Саша, мне семиотикой надо было заниматься в жизни, как я сейчас понимаю, четыре года. Я ею занимался шесть лет. Как Вы думаете, что я после этого о ней думаю?». Пятигорский считал, что семиотики никакой на свете нет. Есть последний великий семиотик – Вячеслав Всеволодович Иванов.
Этот принцип относился к истории тоже. Пятигорский хорошо знал религию, но не собирался быть философом религии. Он хорошо знал, что он оставляет как философ. Он мог быть буддийским философом только в том смысле, что это означало быть философом вообще.

Учителя Пятигорского
Для буддистского философа важны учителя. Пятигорскому повезло с учителями. Первым его учителем был Юрий Николаевич Рерих. Это был не только гений-полиглот и англоман, но и нормальный ребенок в ненормальной семье. Папа, мама, брат Святослав были поведены на Живой Этике, теософии, антропософии, мистике. А Юрий Николаевич был нормальным ребенком и не разделял этого увлечения.
Юрий Николаевич появился в Советском Союзе, поскольку при Сталине была выбита вся школа индологии. Когда оказалось, что надо дружить с Индией, то Юрия Николаевича выпросили у Неру, чтобы восстановить школу индологии.
Пятигорскому удалось проникнуть в первый набор молодежи, которая должна была учиться у Рериха. И из общения с Юрием Николаевичем у Пятигорского случилась первая вспышка философского мышления. Рерих не был философом, но он был гениальным исследователем Тибета. А общение с гением – это главное для вспышки мышления. И это общение привило Пятигорскому отвращение к советской действительности и англоманство.
Рерих вытащил из лагеря второго учителя Пятигорского – Гию Дандаровичи Дандарона, великого буддийского учителя. Он был бурятским принцем и знал все, что надо знать бурятскому принцу, в том числе тибетский и монгольский языки. Когда пришли большевики, Дандарон сообразил, что надо ехать получать образование, стал «перерожденцем». Дандарон поехал в Ленинград, учился в инженерном институте, стал обычным учителем, но везде учил буддизму. И Дандарон попал в лагеря. К тому моменту, как Дандарона вытащил из лагеря Рерих, он уже сидел лет тридцать, отсиживая пятый срок. Рерих отравил Дандарона в бурятское отделение Академии наук изучать ламаизм. Дандарон на работе с учениками, в том числе с Пятигорским, разговаривал только на монгольском.
И из-за трагедии Дандарона Пятигорский оказался на Западе. В начале семидесятых годов КГБ решил в очередной раз побороться с религией. Бороться с православием было немодно. К тому времени православие и КГБ не сильно друг другу противоречили. Поэтому решили побороться с баптистами, буддистами и кришнаитами. И старенького Дандарона посадили в лагерь, где он и умер. Это было неожиданно: убить человека в лагере на старости лет. Пятигорский никогда не говорил о причинах отъезда из Советского Союза. Он говорил, что ему смертельно надоело в СССР. Но его отъезд был связан с гибелью Дандарона. Хотя на самом Пятигорский всегда выделялся в окружении Дандарона. Ученики Дандарона из Прибалтики постоянно стремились создать общину. И эти люди остались в Прибалтике и Питере. А Пятигорский всегда говорил, что ездит к Дандарону, чтобы разобраться в нескольких философских трактатах. Когда Дандарон погиб, в «Континенте» Пятигорский написал очень хорошую статью. Называется «Уход Дандарона».
Но Пятигорский не был диссидентом. Он подписывал протесты по дружбе, он был либералом как англоман. Но не был диссидентом. Пятигорский любил рассказывать об отношении к диссидентам Мамардашвили, говорившего: «Не надо быть особенным человеком, чтобы понимать, где ты живешь. Достаточно в этой стране прожить внимательно двадцать минут. Достаточно двадцать минут внимательно посмотреть на то, что происходит в стране, и все станет понятно. И хватит, надо закрыть тему». Поэтому диссидентство – это неинтересно. Надо думать о главном.
Но политикой он интересовался. «Что такое политическая философия?» появилась не зря. С Бибихиным он сошелся на политической почве. Бибихин – не публичный человек, не выступавший обычно на конференциях – протестовал против насилия. Протестовал, когда Ельцин расстреливал парламент. Когда началась война в Чечне. Пятигорский не внял уговорам Бибихина читать Хайдеггера, но очень ценил его политическую позицию. Политическая философия казалась ему интересной. И «Что такое политическая философия?» – это очень живой текст, записанный за ним. Обычно он писал нечитабельные тексты.
Пятигорский радовался природному космополитизму Буковского. Он расстроился, что из-за национального вопроса имела место экзистенциальная неудача. Он хотел подружить своих ближайших друзей – Лотмана и Мамардашвили. Но дружба между ними не складывалась. Пятигорский годы спустя понял причину этого: Лотман до слез любил Россию, а Мамардашвили не любил. Пятигорский не мог принять ни такой любви, ни такой нелюбви. Пятигорский считал, что национальный вопрос не интересен. А природный космополитизм был ему интересен. Когда ему говорили – например, Исайя Берлин: «Но Вы же еврей», Пятигорский отвечал: «Кто Вам сказал, что я еврей?». Так же, когда ему говорили: «Но Вы же ученый?», он отвечал: «Кто Вам сказал, что я ученый?».
Он считал, что русская религиозная философия – это провал, в том числе самый милый человек из этой компании – Семен Людвигович Франк. Пятигорский любил рассказывать следующую историю: «Мамардашвили пришили то, что Мераб высоко ценил Франка. Я присутствовал при этом разговоре. Юрий Сенокосов однажды спросил: Мераб, но хоть один русский философ кажется Вам интересным? И Мамардашвили, чтобы не обидеть Сенокосова, сказал: «Ну, пожалуй, Франк». Сенокосов этим воспользовался и в предисловии к сборнику работ Франка написал, что «Семен Людвигович – наиболее ценимый Мамардашвили русский философ». Русская философия – это не философия, но неинтересная литература.
Философия интересная – это Гуссерль, книжка «Идеи». Беркли был для него более великий философ, чем любой философ двадцатого века. Беркли и Декарт. Беркли Пятигорский считал великим философом, вероятно, потому, что он близок буддийской философии. Но Пятигорский считал, что в двадцатом веке у людей нет шансов понять буддийскую философию. У него – тоже.
Философия была для Пятигорского оптимальным средством ведения разговора. Способ поддержать интересный разговор – это почти определение философии. Он был в Москве звездой лекционного жанра, как и Аверинцев. И это не зря. Лекции Пятигорского и Аверинцева как энциклопедистов собирали полные аудитории. Но Пятигорский был человеком философского разговора даже больше, чем человеком лекционного жанра. Разговор для Пятигорского был неотличим от философии. Говорят, что это актерство. Но Пятигорский не играл совсем. Он так жил – играя свою жизнь. Как Пастернак.
Кстати, Пятигорский считал своим учителем Пастернака. Он думал, что Пастернак совершенно нешуточный философ. У него есть очень ценимая им статья о «Докторе Живаго». На этой почве он дружил с сыном Пастернака, Женей. Без Пастернака невозможно понять, как Пятигорский относился к философии.
Пятигорский был человеком традиции философского разговора. Пятигорский считал, что русская философия исчезла, потому что в семидесятых годах в коридорах не было философских разговоров. Никто не говорил о существенном.
Философский разговор  всегда был ритуализированным разговором выпивания. Он всегда накрывал, всегда исполнял буддийскую молитву на освящение водки с гортанным пением на монгольском языке и распылением капель водки на четыре стороны света. Разговор всегда был разговором поминания. Всегда поминали хороших людей. К хорошим людям относились Мамардашвили, Иванов, Аверинцев и Лотман.
Он очень дружил с Бродским. Благодаря Пятигорскому мы знаем, что учителем для Бродского был Андрей Сергеев – великий переводчик. Пятигорский считал себя и Бродского последними представителями сигаретно-водочного поколения. Пятигорский пил только водку «Абсолют». Ему привозили разную водку со всего мира, он поил ею гостей. Сам же пил «Абсолют». Пятигорский считал, что сегодняшнее поколение – люди травы. Он все время курил, пил и философствовал. Бродский говорил только о поэзии. Пятигорский – только о философии. Но умение поддерживать разговор было такой существенной чертой этого философского мышления, что Бродский сбегал со всех конференций, чтобы поговорить с Пятигорским о поэзии.

Европейская философия как дело, которое только начинается

У Пятигорского же разговор о существенном никогда не прекращался. Его в философии интересовала только одна проблема – проблема сознания. Они с Мамардашвили подружились любопытным образом. Пятигорский увидел бредущего к кому-то в гости Мамардашвили. И Мераб спросил: «Саша, скажи коротко, что тебя интересует по- настоящему». Пятигорский ответил: «Пожалуй, ничто меня не интересует, кроме одной проблемы – проблемы сознания». Мамардашвили сказал: «Меня тоже, давай встретимся завтра». Пятигорский в то время уже не работал несколько лет, его вытесняли в связи с делом Дандерона из Союза. С этого дня Пятигорский каждый день ходил в Институт философии к Мамардашвили. Они запирались в кабинете и разговаривали о проблеме сознания.
Пятигорский – традиционный философ сознания, которому помогли занятия индийской и буддийской философией. Пятигорский считал, что философии сознания в Европе было мало. Кто был? Декарт, Беркли, Гуссерль. В плохом смысле – еще Гегель. И все. Никакой другой философии сознания в Европе не было. Пятигорский утверждал, что в Европе философы все время шарахаются, преувеличивая значение проблем. Почему так происходит? Из-за того, что перспектива скромная – триста лет. Пятигорского охлаждало видение этого с оглядкой на перспективу индийскую. Он понимал, что буддийские философы занимались похожими проблемами две с половиной тысячи лет. Он примерно представлял, как будет развиваться европейская философия. Триста лет – это мало. Не надо говорить о революциях в философии, о смерти философии. Европейская философия наконец-то занялась делом – философией сознания. И он осознавал себя европейским философом. Пятигорский понимал, что когда он философ – то он не индийский, а европейский философ. Занятия буддийской философией не давали ответы на собственные вопросы Пятигорского, вопросы европейской философии сознания. Занятия буддийской философией давали ему временнУю перспективу. Европейские философы сейчас решают кое-какие вопросы философии сознания. И не надо преувеличивать, говорить о каких-то поворотах. Надо работать, заниматься философией сознания.

Записал Юрий Черноморец





Повернутися назад