Собственноручно записанные воспоминания известного и весьма авторитетного на Черниговщине священника из села Новая Басань о.Матвея Полонского (1860 – 1946) составляют два рукописных тома. Ниже публикуется отрывок этих воспоминаний, где автор рассказывает про годы своего обучения в Черниговской духовной семинарии. Впервые эти фрагменты увидели свет в журнале "Сіверянський літопис" №4 2008, благодаря краеведу Александру Тарасенко, который подготовил их к публикации вместе с двоюродными правнуками о. Матвея. 

* * *

[…] Семинария, до преобразования, то есть до 1871 года, тоже делилась на 3 части: словесность – 2 года, философия – 2 года, учения и богословия – тоже 2 года, всего 6 лет нужно учиться в ней, чтобы иметь права. Но тоже бывали случаи сидения в том же классе по 4 года и в каждом отделении, так что оканчивали курс учения уже совершенно зрелыми людьми.

С преобразованием в 1871 году семинария стала средним учебным заведением с правами классической гимназии и стала делиться на классы: 1-й, 2-й, 3-й и 4-й; на прохождение курса каждого класса полагался 1 год, и еще было 2 специальных класса – богословские, по 1 году учения. Так что, оканчивая 4 класса семинарии из 2-х отделений человек около

80-ти, из них оставалось для специальных богословских классов человек самое большее 20, а остальные, взявши свидетельства об окончании 4-х классов семинарии, шли для дальнейшего образования в университет.

[…] Под усадьбу семинарии и духовного училища взята площадь в березках десятин более десяти. Расположена она была на левом возвышенном, крутоватом берегу речонки Стрыжня, правый берег которого был отлогий, и к нему прилегает большое низкое место около тоже десятин 10-ти. Это просторное место служило свалочным местом, куда зимой из города свозился навоз и всякие отбросы, а весной, когда спадала вода разлива, эта местность обрабатывалась и садилась капуста, которая из года в год давала очень хороший урожай […]

Вот на левом высоком берегу Стрыжня и расположены были каменные здания для семинарии и духовного училища в таком порядке: по середине ближе к Стрыжню устроено большое 3-х этажное здание – фасад его с южной стороны – с правой стороны сего здания построено 2-х этажное здание старинной архитектуры с малыми окнами. В этом здании и помещалось духовное училище (бурса).

В нижнем этаже отведена была квартира для смотрителя и два класса, в верхнем –комнаты для правления, карцер, а остальные комнаты отведены были под классы. С северной стороны к этому зданию прилегает довольно большой отдельный училищный двор, в конце которого помещались необходимые постройки для учащих и учащихся, то есть, клозеты, и устроен был небольшой каменный домик о двух комнатах для помещения коростявых, так как болезнь эта была обычной для учащихся до преобразования, да и после него, всегда эти комнаты были обитаемы. В среднем 3-х этажном здании весь верхний этаж отведен был под библиотеку, только 2 небольшие комнаты оставлены были для собраний правления.

Черниговской семинарии библиотека называлась фундаментальной и числилась одной из первых библиотек России, по качеству и количеству имеющихся книг и рукописей исторической ценности, так как библиотеки видных деятелей Украины: Борковского, Лизогубова, Милорадовича и Неплюева были помещены в ней, да ежегодно она пополнялась периодическими изданиями и вообще книгами, имеющими интерес, на что ежегодно отпускались казной солидные средства.

Во втором этаже сего здания отведена большая комната для столовой учащихся, помещены были квартиры ректора семинарии и эконома. В нижнем этаже отведена была довольно большая комната, куда приходили в зимнее время дети школьного возраста из горожан для обучения грамоте и с ними занимались по очереди ученики 5 и 6 классов для практики; обучение, понятно, было бесплатное. Остальное помещение нижнего этажа использовалось по нуждам, вызываемым временем, попеременно. С левой стороны 3_х этажного здания построено длинное 2_х этажное здание, можно сказать красивой архитектуры, в котором и помещена была семинария.

В нижнем этаже помещены были: квартира инспектора, швейцарская, очень большая комната, где часть ее была отведена для устройства гимнастики в зимнее время с возможными приспособлениями; эта же комната служила местом для сбора учащихся для утренней и вечерней молитв, и для поверки их пред посещением богослужений в церкви в неделю и праздники.

К этому зданию с северной стороны по бокам были пристроены 2 башни; в одной из них слева внизу помещалась умывальня, а наверху – гардероб; в башне с правой стороны помещался для учащихся клозет, а наверху – клозет для учащих. В остальных комнатах помещались спальни для учащихся.

На 2-м этаже также помещался физический кабинет, комната для учителей, постоянное помещение было отведено под классы. Это здание имело связь со второго этажа со средним 3-х этажным зданием коридором, который вел в столовую, в этом коридоре сбоку его была комната длинная, узкая, темная, назначенная для провинившихся, карцер.

Обнесена эта усадьба от зданий к югу, к реке Стрыжню, высокой каменной с пролетами оградой, посредине которой была построена церковь красивой архитектуры и к бокам и краю ограды – двое ворот. Между зданиями и церковью был большой двор, на западной части его устроена была образцовая гимнастика для лета со всеми доступными по тогдашнему времени приспособлениями.

От зданий на север вся усадьба была обнесена высокой, уже дощатой оградой наверху которой были положены плашмя доски, набитые густо длинными гвоздями острием вверх для затруднений любителей ночных прогулок, номеры сии цели не достигали, много было молодцов, что все это ими легко преодолевалось. В северной части усадьбы за зданиями отведено было небольшое место для хозяйственных построек, где построена была баня, конюшня и клозеты летние, пустыми ящиками которых учащиеся не только низших классов, но даже носящие почетное звание “Deus asinorum”, превращались в “Asinus Deorum”, пользовались ими как лодками в ночное время, во время разлива Стрыжня для

катания по разливу.

Большая часть северной усадьбы отведена была под сад, лучше сказать, парк, так как фруктовых деревьев было там мало; дорожки были прочищены самими учащимися; это место служило в летнее и весеннее время для приготовления уроков; здесь было помещено и здание для больницы. Любимым же местом для прогулок учащихся служило место вдоль каменной ограды с внешней стороны по берегу речонки Стрыжня, а для более смелых – зимой шоссе, а летом – бульвары и казенный сад почти вне города.

[…]

Жизнь учащихся в духовном училище проходила так. Казенного здания для общежития не было, а нанимался большой дом у одного из черниговских обывателей. Так, примерно, за мое время для общежития было нанято три больших деревянных здания у Глебовой, где и размещены были ученики, бывшие на казенном или полуказенном содержании числом до 200 человек; были они под надзором 4-х надзирателей. Почти столько же было размещено и на частных квартирах за свой счет из более состоятельных.

В общежитии утром на завтрак давался суп, после завтрака часам к 8 надзиратели в стройном порядке вели эту ораву в класс. В 2 часа занятия оканчивались, и тем же порядком это стадо приводилось в общежитие и давался обед из 2_х блюд: борщ и одна из каш – пшенная или гречневая.

Потом до 8 часов вечера занимались подготовлением уроков к завтрашнему дню, вечером ужин – тот же суп, и спать.

Кормили, в общем, плоховато, так как продукты были недоброкачественные, подешевле, а о смазке и говорить нечего. Но много из учащихся было таких, которые и дома таких харчей не видали, а протестующих и совсем не было.

В семинарии же учащиеся были поставлены в лучшее положение. Казеннокоштные или полуказеннокоштные и стипендиаты жили в корпусе: день проводили в классах, а на ночь шли в спальню.

[…]

День располагался так: в 6 часов утра по звонку вставали от сна, в 7 часов утренняя молитва, собирались в зале для гимнастики, после молитвы шли в столовую, где давалась порция хлеба и кружка полусладкого чаю, в 8 часов – начало уроков.

Ежедневно уроков бывало от 4 до 5 часовых, большая переменка в 30 минут и малые по 6 минут. На большой переменке живущим в корпусе давался завтрак – суп. Занятия оканчивались в 2 часа, и сейчас же давался обед из 2-х блюд – борща и каши, по праздникам с мясом. В 6 часов вечера – чаю кружка с порцией хлеба, в 8 часов – ужин – суп, а в 9 часов – вечерняя молитва и спать.

В праздники и недели давался чай с трехкопеечной булкой. Продукты были более доброкачественные, но иногда давался хлеб с треском на зубах – ямный – тогда приглашался в столовую эконом, давал объяснения и если они были неудовлетворительны, то часто ему вслед, в спину летели порции хлеба.

На молитвах, обеде и ужине присутствие инспектора было обязательным. Среди столовой ставились еще 2 небольших столика; один, так называемый “пробный”, на котором в тарелках ставилась пища, какую едят ученики, а другой носил название “голодный”. На этом столике ставились все необходимые приборы для еды, даже соль, а хлеба и съестного ничего не давалось и провиноватившийся садился за этот стол, наблюдал, как его товарищи справляются с едой, и тем был сыт.

[…]

Теперь, друг мой, скажу тебе о наших преподавателях, понятно, не обо всех, их было 18 человек, а только о главных, так сказать, столпах семинарии.

Прежде всего, о голове заведения – ректоре. Фамилия его Розов – протоиерей, человек крайне вспыльчивый, горяч и скорый на дело, не особенно далекий, но не злой.  Преподавал основное богословие в 5 и 6 классах.

Инспектор – Дмитриевский – умный, выдержанный, замечательный воспитатель, добрый человек. За его бытность инспектором не один ученик не был исключен из семинарии, всегда защищал своих питомцев, наушничества не любил, ко всем ученикам был одинаков, любимцев не имел, у него все были равны. Преподавал он философию и психологию в 4-м классе.

Для характеристики этого чудного человека приведу случай, бывший со мной. Все воспитанники семинарии его любили, но за его окрики и постоянное ворчание дразнили его Медузой. В 5-м классе семинарии дана была нам для внеклассного сочинения тема по гомилетике такая: “Причины нерасположенности современного общества к духовенству”. Из всех товарищей, я написал как думал: виновниками сего нерасположения я считал, прежде всего, правительство, высшее духовенство, низшее духовенство и, наконец, само общество.

Сии положения я по своему расположению развил и подал его преподавателю гомилетики Лебедеву, человеку молодому (год как окончил Петербургскую академию). Лебедев, прочитав мое сочинение, пришел просто в ужас и сейчас же его отнес к ректору, а сей повез его архиерею с вопросом – как быть. Архиерей посоветовал собрать правление семейно, не делая шума, обсудить это дело. И вот ректором назначен спешно день собрания правления.

Инспектор, познакомившись с моим сочинением, призвал меня к себе и советовал мне пойти сейчас же к трем старейшим и влиятельным преподавателям: Вишневскому (преподавал Священное Писание во всех 6 классах и староеврейский язык в 5 и 6 классах), Дорошенко (преподавал в 1-м классе словесность, во 2-м классе историю русской литературы, в 3-м классе – логику) и Пучковскому (преподавал латинский язык в 4-м классе) и просить их защиты, иначе будет плохо.

Крайне не хотелось мне идти к Вишневскому, человеку жестокому, черствому и ехидному, хотя я у него был на хорошем счету. Вишневский принял меня хорошо, пожалел о моей опрометчивости и обещал поддержать меня.

Дорошенко, человек доброй души, шутник, большой комик, любимый семинаристами, ярый украинец, встретив меня, не дал мне договорить, со словами: “Эге, плохо, брат, исключат обязательно, иди, иди и не надейся на меня”. Словом, прогнал меня.

К Пучковскому я не пошел, так как узнал, что он в этот день сильно заболел. Это был умнейший и добрейший человек и на него я особенно рассчитывал. О результатах своего хождения я сообщил инспектору, так как он меня просил, и он в заключение сказал, что дело мое серьезно, можно ожидать худого исхода, но не надо падать духом.

На другой день вечером на 6 часов назначено собрание правления. Не терпится мне, хочется поскорее узнать о своей участи, потому я упросил письмоводителя правления, который имел квартиру в первой комнате из двух комнат правления в 3-х этажном доме; комната его разделена была ширмой и была проходной, чтобы он пустил меня на время заседания правления в свою комнату за ширму. Спасибо, пустил, и я за время занял место за ширмой около двери 2-й комнаты заседания; двери этой комнаты заседаний были письмоводителем оставлены открытыми, и мне хорошо было слышно все.

Когда собрались все 17 человек преподавателей, 18-й Пучковский по болезни не явился, ректор открыл заседание и, прежде всего, просил преподавателя гомилетики Лебедева прочесть мое сочинение. По прочтении его он сказал следующее: “Грустно, что между нашими воспитанниками появляются такие субъекты как Полонский, которые, сидя еще за скамьей, позволяют себе не только думать, но и высказывать, даже письменно, такие порочащие мысли об учреждениях, составляющих незыблемый фундамент всей нашей жизни. Таким субъектам не место в учебных заведениях. Понятно, его нужно немедленно уволить из заведения”.

Преподаватель Лебедев вполне согласился с мнением ректора.

Третьим говорил инспектор. Он говорил много и не меня обвинял, а комиссию, давшую такую тему. Он говорил, что таких тем для сочинений, как он выразился “скользких” молодым людям, не окрепшим еще в своем мировоззрении даже преступно давать, поскользнуться на такой теме недолго.

Четвертым говорил Вишневский. Он сказал кратко: “Мнение ректора вполне разделяю. Мыслей своих он уже не изменит, и, получив аттестат об окончании семинарии, будет идти смелее по той же дороге и станет вредным человеком для существующего порядка, будет только позорить свою alma mater и нас, так как мы руководим его воспитанием; уволить его и только”.

Пятым говорил Дорошенко. Не говоря ничего о моем сочинении, он обратился к ректору с такими словами: “О, ректор! (Они были товарищами по Киевской академии). Вспомни

последний год нашего пребывания в Киевской академии – за два месяца до окончания ее, за твой, тебе известный, проступок, почти все профессора на своем заседании настаивали на исключении тебя из академии и только ректор – епископ Агапит, да 3-4 человека из профессоров отстояли тебя, благодаря чему мы сейчас имеем во главе такого чудного ректора, как ты. Нельзя казнить человека за его юношеские воззрения – жизнь не всегда портит человека, а и перевоспитывает его к лучшему, а потому я предлагаю поручить преподавателю Лебедеву поговорить основательно с Полонским, доказать ему неосновательность его суждений, а для примера другим наказать его, посадив его на 24 часа в карцер”.

Остальные преподаватели, молодежь, согласились в Дорошенко и из 17 человек подали еще голос за исключение только 4 человека, благодаря чему я остался оканчивать семинарию.

Второй случай был такой. В Березках, предместье Чернигова, жило семейство Зубовых – брат и две сестры, окончившие женскую гимназию, брат закончил университет – юрист; люди в материальном отношении обеспеченные, часто устраивали вечеринки, на которые я был приглашаем как хорист. В один вечер не мог быть у них, о чем, извиняясь, я и сообщил им запиской. После вечеринки в этом доме ночью полициею был произведен обыск, и моя записка, не уничтоженная хозяином, попала в ее руки, хозяин же был арестован.

Жандармский полковник известил ректора семинарии, что квартира арестованного Зубова посещалась семинаристом Полонским, и просил его произвести в присутствии его обыск в моих вещах.

Семинария – закрытое заведение и ответственность за поведение учеников лежит на обязанности ректора и инспектора, и присутствие полиции, хотя бы и тайной, было излишне, но ректор, вероятно, испугался и согласился на ее присутствие, на что инспектор протестовал. Ректор и инспектор были между собой в довольно неладных отношениях.

Инспектор, узнав об ожидавшемся посещении жандармского полковника, предупредил меня, чтобы я, если что есть у меня, то припрятал, но у меня прятать-то было нечего.

В 7 часов вечера, когда в классе занимались подготовлением уроков к следующему дню, в наш класс вошел инспектор в сопровождении ректора и жандармского полковника и почти с криком приказал мне показать отведенные для моего пользования в общем шкафу мои ящики.

Он добросовестно при всех вынимал мои немногие вещи, трусил их пред носом ректора со словами: “Смотрите, о, ректор, тут ничего нет”. В заключение накричал на меня, что я был виновником нарушения status quo, и моя ничтожность нарушила покой таких почетных лиц, как ректор и жандармский полковник.

Третий случай был такой. По рекомендации преподавателя Тарзаковского (преподавал он в 1-м классе алгебру, во 2-м геометрию, в 3-м тригонометрию, космографию и даже пасхалию, в 4-м классе физику), который ко мне был расположен, я имел у богатого еврея Талабанова хорошо оплачиваемый урок; занимался по истории русской литературы с его двумя дочками за 10 рублей в месяц. В то время оплата небывалая.

Захотелось мне отдохнуть от семинарских уроков, а потому просил доктора Сикорского, доброго человека, принять меня в больницу недели на две, а чтобы не потерять хорошо оплачиваемого урока, просил своего товарища Бугаевского на время моей мнимой болезни заменить меня, он знал гораздо лучше меня сей предмет.

Когда товарищ явился с моим письмом на урок, то ему объявили, что, так как меня не было два дня, то сами барышни–еврейки взяли себе другого репетитора, тоже семинариста N. Это бывший мой товарищ, отставший от меня на год, человек богатых родителей, красивый собой, всегда хорошо одевавшийся, человек не дела, а гульни, товарищами-бедняками пренебрегал и держал себя осторонь от них, его страшно все не любили.

Но ему пришлось вести занятия с барышнями недолго – всего два дня, так как познания его по сему предмету были крайне ограничены, что даже и барышни оценили это, и ему отказали. Вышедши из больницы, я получил письмо от Талабанова с просьбой продолжать занятия, но я по письму не пошел. Тогда он явился лично в семинарию, извинился пред Бугаевским и все_таки просил меня взяться за дело, и я согласился.

Прогнанному товарищу досадно было и он, явившись к инспектору, наговорил всяких гадостей про меня (попадались между нами такие субъекты, хотя очень редко; семья не без урода).

На другой день инспектор утром позвал меня к себе и, когда я пришел в его квартиру, то увидел и сего типа там. Инспектор вышел к нам и попросил его повторить все то, что он говорил ему вчера в моем присутствии. Понятно, он при мне ежился и не мог повторить из сказанного вчера. Тогда инспектор крикнул на него: “Вон, подлец!” А мне сказал: “Хорошо, что эта глупая фигура на догадалась пойти к ректору со своим рассказом, тогда было бы худо тебе, да и мне были бы большие неприятности”.

Все-таки, это неблагоприятно отозвалось на мне; до этого случая инспектор дал мне право отлучаться из корпуса до 8 часов вечера, а теперь потребовал от меня, чтобы я был в корпусе к 6 часам вечера, 2 часа я потерял.

С этим господином– доносчиком лживым у меня случилась еще и такая каверза, о которой стыдно было бы и говорить: я был уже в 6 классе и мне оканчивался 21 год, значит, человеком я был почти зрелым, а между тем позволил себе мальчишескую выходку.

В лицевой стороне ограды – каменной – как я раньше сказал, было 2-е ворот, с правой стороны проездные, а с левой стороны забытые, они служили только для выхода через фортку в город. Воспитанники, идущие в город и возвращаясь из него, облюбовали угол ворот как укромное местечко для облегчения себя от имеющейся внутренней воды, а с наружной стороны от этих ворот устроена была длинная лавочка – любимое место для гуляния семинаристов.

Соседство этого загрязненного уголка было крайне неприятно для носов, сидящих на лавочке, а потому какой-то мудрец из семинаристов большими буквами написал “мочить здесь строго воспрещается”.

И вот летом, перед вечером, когда учащихся было много во дворе: то играли в разные игры, то занимались гимнастикой. Этот тип, одевшись более чем прилично, бо у него было во что, в новой шляпе, идя в город, по обычной привычке стал в это месте облегчать себя от воды.

Увидев это, я потихоньку подошел сзади его и, сняв шляпу с него, подставил ее куда надо. Он так был огорошен неожиданностью, что продолжал свое дело. Масса семинаристов и инспектор из окна видели все это и потешались; инспектор же позвал меня к себе и сказал мне, что он очень осуждает мой поступок с товарищем, но есть такие нахалы, которых ни словом убеждения, ни даже просьбой от гадкого дела нельзя отучить. Думает, что мой поступок будет сему субъекту хорошим уроком, и он больше этого делать не станет. И действительно, сей тип перестал там это делать, да и другие запомнили сей случай и с ним считались.

Еще один случай расскажу об этом инспекторе, о его умелом подходе к ученику с целью заставить его осудить самому свой мальчишеский поступок.

Раз, в день получки мною платы за уроки, я зашел в трактир Шубиных, позволил себе раскошелиться и просил дать 2 банки пива, 2 хлебных пирожных и пачку сигар в 12 1/2 копеек пачка за 10 штук и принялся кейфовать.

Сюда же случайно зашел мой приятель, учитель городского училища Бобыр. Подсел ко мне и, сказав, что я глупостями занимаюсь, потребовал водки. Осушив несколько графинчиков по 10 копеек, я к 8 часам вечера явился в семинарию в свой класс.

Товарищи сидели за скамьями и занимались подготовлением уроков к следующему дню. Дело было глубокой осенью, было грязно, галоши у меня были старые, очень свободно сидели на ногах. Я, вошедши в класс, будучи в приподнятом настроении, и желая потешить публику, дрыгнул правой ногой и галоша, подлетев под потолок, шлепнулась среди класса около кафедры; слышу поощрение – общий смех, делаю то же и другой ногой, другая галоша угодила на кафедру – слышу гомерический смех и вижу, что какая-то фигура вышла из-за скамьи и направляется ко мне.

Оказывается, это был инспектор, случайно зашедший в наш класс, заговорился с товарищами.

Подошедши ко мне, он меня похвалил за искусство сбрасывания галош и стал честно уверять, что он в своей жизни никогда ничего подобного не видел и просил меня повторить, а когда я отказывался, то он настойчиво приказал мне повторить. И я, к стыду своему, вынужден был еще раз проделать, и больше в жизни своей ничего подобного не делал. Наглядный пример умелого подхода к изгнанию дурацких выходок учащихся.

Привел я все сии случаи, бывшие со мной, чтобы оттенить и показать деятельность чудного человека, воспитателя среди окружающих его сотоварищей по делу, у которых было стремление не исправлять проступки подчиненных, а только казнить, и казнить пожестче...

Окончание см. здесь

Теги: