Окончание, начало см. тут

… Итак, 16-летним парнем я стал воспитанником среднего учебного заведения с твердым намерением взяться хорошенько за дело науки, чтобы за 4 года окончить семинарию и в дальнейшем поступить в Киевский университет, непременно на медицинский факультет. Думалось, что сей факультет дает больше возможностей быть полезным окружающим обывателям в их физических страданиях, и если помощь существенная и не будет оказана по незнанию, то все-таки будет искренне-сердечное участие к положению больного, что, казалось, послужит если не излечением, то хоть некоторым успокоением болящего.

[…] До окончания 4-х классов семинарии я был пай-парнишкой, знал только дело своего учения, которые и здесь мне давалось легко, и я во 2-й класс перешел 2-м учеником и был принят на казенное содержание. Правда, и мне свойственны были шалость и озорничество юности, но все же в дозволяемых и терпимых границах. Их было немало, но о них я не стану говорить. А вот в октябре месяце со мной случилась неприятность. Инспектор Стародубского духовного училища по своим делам приехал в Чернигов и, как бывший воспитанник семинарии, пришел в духовную семинарию проведать своих товарищей из преподавателей семинарии во время занятий.

Черниговская духовная семинария в воспоминаниях о. Матвея Полонского. Ч. II

Человек сей был старых заветов бурсы, он совсем не считался с преобразованием духовного училища и вел свою линию, к своим питомцам он относился по-зверски, много учеников Стародубского духовного училища через него пострадало и было исключено из училища. Один из моих товарищей – cтародубец – в отместку за исключение из училища своего старшего брата по вине сего господина бросил из нашего 2-го класса поленом ему в спину и, вероятно, очень метко, так что он упал, схватившись, он побежал в учительскую и там сообщил, что с ним случилось. Сейчас же в наш класс явился ректор и стал допрашивать кто. Понятно, хотя все знали, никто не хотел выдать товарища, так как хорошо знали, что за сей проступок товарищу грозит моментальное исключение из семинарии. Ректор сгоряча объявил мудрое решение: три лучших ученика изгоняются из семинарского корпуса и лишаются казенного содержания и такими оказались: первый ученик – Бутырский, второй – Полонский, третий – Давидовский. Казенную одежду мы обязаны после уроков сейчас же сдать, а сами, хотя бы в чем мать родила, оставить казенное помещение и идти куда угодно на квартиру, но права посещать уроки мы лишены не были.

Инспектор Дмитриевский призвал нас к себе и советовал не падать духом и стараться не потерять своих мест по списку учения, обещая, что если мы перейдем в 3-й класс с сохранением своих мест по списку, то он уверял нас честно, что мы опять будем приняты на казенное содержание. Дал нам право ежедневно одному по очереди оставаться дома, не посещать уроков, для хозяйственных нужд. По его ходатайству его знакомый Радченко, живший недалеко от семинарии в Березках, нанял нам простую хату, в которой сохранилась печь и окна для нашего житья за 2 рубля в месяц (тут же был построен им и новый хороший домик, в котором он жил со своей семьей). Товарищи, а их у нас тогда было до 84-х, нас, как невинно пострадавших, поддержали: кто дал рубаху, кто – кальсоны или латанные штанишки, словом, у кого что было лишнее, тот тем и поделился. Вот только насчет пальто явилось затруднение, так как у каждого было только одно, а потому товарищи сложились деньгами и на нас трех пошили одно пальто. Смерили его на среднего ростом Давидовского, а потому оно было на меня, как высшего ростом, в рукавах коротко, а в спине узко, а Бутырскому, малому ростом, в рукавах длинно, а в спине мешковато, но в общем вышло довольно приличным пальтом и мы были удовлетворены.

Хлеб, картофель, буряки и дрова доставлялись товарищами из запасов семинарских, понятно, нелегальным путем.

Инспектор дал нам на первое обзаведение 10 рублей, и мы зажили свободной, почти  безнадзорной жизнью, многие даже завидовали нам. Ректор положительно не интересовался нашей судьбой, ему, вероятно, стыдно было за свой поспешный, несправедливый поступок.

Вот с этого года и началось мое знакомство с посторонними уроками. В хорошие дома не было в чем явиться, потому пришлось шляться по еврейским хедерам и брать еврейчиков для обучения русскому языку и письму по 1 рублю в месяц с каждого еврейчика. Ходили мы по сим школам тоже втроем, по очереди и у нас было учеников до 15 человек – в переводе на деньги 15 рублей заработка в месяц, сумма по тогдашним временам колоссальная, которая давала нам возможность понемногу приодевать себя. Главным образом, деньги расходовались на обувь, она нас особенно уничтожала.

Все-таки, как ни трудно было, а пережили год весело и не голодали, а главное – сохранили по списку свои места, перешли в 3-й класс и были приняты на казенный счет, только я поменялся с Давидовским – он занял 2-е место, а я – 3-е. Снова настала для нас жизнь беззаботная, думы о пропитании и об одежде отошли прочь. Наконец настал и давно желанный последний год учения в семинарии; мы перешли в 4-й класс в том же порядке.

Думы о поступлении в университет крепли, только и разговоров у нас было об этом, этим только мы и жили и с нетерпением ожидали конца сего учебного года.

Мечты, мечты – где ваша сладость! Как громовой удар среди ясного, безоблачного неба поразило нас распоряжение министра народного просвещения Димитрия Толстого, сделанное им в 1879 году, в апреле месяце, значит до нашего окончания 4-х классов семинарии за 2 месяца, что окончившим 4 класса духовной семинарии запрещается поступать в университет по экзамену при университете, а нужно желающим поступить в университет держать экзамен на аттестат зрелости при гимназиях. Гимназическим начальствам будто бы дано было распоряжение, по возможности, семинаристов не пропускать. Такое распоряжение дано было в виду того, что в России была масса приходов без священников, так как масса семинаристов, окончивши 4 класса семинарии шли в университет, а самая незначительная их часть оставалась для 5-6 классов богословских. Так, в Черниговской семинарии в 1878 году в 4-м классе было учащихся в 2-х отделениях 86 человек, а для 5 класса осталось только 14; 72 человека ушли в университет.

После же сего распоряжения, в 1879 году учащихся в 2-х отделениях (штатском и параллельном) было 80 человек, из них только 28 человек взяли свидетельства об окончании 4-х классов семинарии и поступили не в университет, а в военную службу и через 2 месяца носили уже офицерские эполеты, а для 5-го класса осталось 52 человека – цифра небывалая. Толстой достиг своей цели – распоряжение его принесло ему желанные плоды. В Черниговской губернии в то время из 1500 приходов было свободных 150. Правда, 4 высших учебных заведения было открыто для семинаристов. Это университеты Томский и Дерптский и лицеи - Нежинский и Ярославский. Для этих заведений аттестат не требовался, а держался экзамен на месте.

Нет слов, которыми можно бы выразить то возмущение, растерянность и злобу воспитанников семинарии, вызванные сим распоряжением министра народного просвещения. На общей сходке семинаристов решено было единогласно списаться с семинариями других городов и сообща в одно время просить министерство об изменении сего постановления как жестоко несправедливого (детские мысли).

На призыв Черниговской семинарии особенно горячо отозвались семинарии: Полтавская, Харьковская, Воронежская, Курская, Тульская, а, в особенности, Вятская. День для подачи таких ходатайств был назначен 15 июля. Нужно полагать, что от всех семинарий такие ходатайства поданы в этот день в министерство.

Черниговской семинарией было подано тоже ходатайство в назначенное время, результатом чего, спустя через неделю после подачи сего ходатайства, был произведен повальный обыск у учеников 4-го класса и у некоторых из низших классов, а также усиление особенной слежки за учениками. Более горячие головы все-таки решили после экзамена брать свидетельства об окончании 4-х классов семинарии и идти если не в университет, то в военную службу. К числу сих присоединился и я. Но мне оканчивался 19-й год и я считался несовершеннолетним (21 год давал право совершеннолетия), и по закону правление семинарии не имело права без согласия опекуна выдать мне такое свидетельство (прогонять ученика из заведения оно себя не лишало права). А потому я должен был сему правлению представить письменное согласие своего опекуна.

Моим опекуном был брат Даниил. Вот я ему и написал письмо, в котором просил его немедленно выслать свое согласие, вполне надеясь на исполнение моей просьбы, так как он о моих планах по окончании 4-х классов семинарии идти дальше в университет знал и вполне их поддерживал, и обещал материально меня поддерживать во все время пребывания моего в университете.

Ответ от него я получил скорый, но сверх ожидания отрицательный. Он писал, что он не враг военщины, но по своим летам я еще успею ее отведать, и с этим делом можно и должно обождать, это не университет, где терять время неразумно; с военщиной можно еще и потерпеть, а потому он решительно отказывается на это дело дать мне свое согласие и советует мне оставаться и оканчивать полный курс семинарии.

Я ужасно был огорчен его отказом и страшно завидовал своим товарищам, которые были старше меня лет на 4-5 и которые, благодаря сему, имели право распоряжаться собой по своей воле. Не желая от них отстать, я сейчас же пошел в воинское присутствие и записался, что желаю отбывать воинскую повинность не по жребию, а  вольноопределяющимся в том расчете, что через два года я с ними встречусь в полку.

В двух отделениях 4-го класса было нас 80 человек, из них 28 человек взяли свидетельства за 4 класса и поступили в военную службу, а осталось для 5-го богословского класса 52 человека, цифра по количеству небывалая за все время существования семинарии.

Итак, все лелеянные планы жизни разбиты, а потому разбилось и желание заниматься преподаваемыми науками – не для чего было. По переводному списку в 5-й класс я оказался почти сзади всех. Давидовский – 2-й ученик, Бутырский же 1-й ученик пока считался в первом разряде, но 9-м последним, а не первым.

Итак, в 5-м классе нас оказалось 52 ученика; из них 40 человек и не думали быть в нем, а остались volens-nolens – по необходимости, вследствие министерского распоряжения, а потому к преподаваемым наукам в 5-м классе относились более чем хладнокровно: учились не для знания, а для отметки – удовлетворительного балла.

О товарищах своих должен сказать, что все ребята были на подбор с идеалистическим направлением, с искренним желанием посвятить свои силы для служения другим, даже в ущерб своим личным интересам. Многие из них были с блестящими способностями и с великой силой энергии.

С наступлением в 1879 году учебного года, то есть в сентябре месяце, сейчас же в нашем классе образовался кружок, который затеял издавать, понятно, нелегально журнал “Друг семинара”. Программа его такова: первое – вместо передовых статей помещать переводы заданные или которые могут быть заданы на урок из латинского, греческого и французского языков для руководства и облегчения учеников низших классов (русачки). Среди многих товарищей было немало субъектов, хорошо знавших эти языки и желавших поделиться и помочь ученикам низших классов, свободного времени у них было много, так как своими уроками они мало интересовались. Второе – помещались ответы на вопросы, предлагаемые учениками низших классов. Третье – помещались рассказы в юмористическом духе про учителей и вообще про семинаристов, где-нибудь и чем-нибудь отличившихся в отрицательном смысле, понятно, не называя имен, но охарактеризованных так ясно, что каждый мог догадаться о ком идет речь.

Были между нами и мнящие себя поэтами даже, которые помещали свои стихоплетения на злобу дня. Вообще, борзописцев оказывалось много, хоть отбавляй, но все же дело это было невредно. Оно будило ум и изощряло остроумие, потешало и развлекало ученическую публику, а главное помогало ученикам низших классов не терять много времени над переводом заданных уроков с иностранных языков.

[…] И в данном случае инспектор оказался человеком в лучшем смысле сего слова. Он в ненастный вечер, в конце июня месяца, когда почти все воспитанники были в сборе и занимались подготовкой уроков к следующему дню, явился к нам в класс с этим номером журнала. Прочитавши нам эту песню, он сказал, что шутки, насмешки, остроты над преподавателями, положим, недопустимы, но в случае открытия виновника их кара для него самое большее – карцер, а помещенная здесь революционная песня повела бы к самому строгому расследованию – и не одному бы человеку пришлось бы самое меньшее распрощаться с семинарией, а то, быть может, отведать места не столь, а то и столь отдаленные в Сибири. А потому он просит нас как друг, чтобы ему дали сейчас же слово, что дело это будет нами прекращено, так как в случае открытия сего дела кем-нибудь другим будет много неприятностей и ему как инспектору и многим причастным сему делу, а главное, он будет лишен возможности что-нибудь сделать в защиту виновников.

Понятно, слово ему было дано и наш журнал, просуществовавший 79 – 80 учебный год,навсегда прекратил свое существование.

О себе скажу, что и я, как многие из моих товарищей, делом своим не занимался и не старался попасть в 1-й разряд по списку учащихся; уроков не учил, а старался только тем или другим путем иметь удовлетворительный бал, хотя мои письменные работы были очень хороши и меньше 4-х оценки не имели.

На уроках в классе я сидел на последней скамейке, что давало мне возможность не слушать уроков, а заниматься посторонним делом. Раз я чуть не попался со своим соседом по месту – Бугаевским. Он слепил искусно шахматы из мякиша хлеба, засушил их и они имели очень красивый вид и были очень крепки. У меня было старое ватяное пальто и у нас было такое условие игры: кто выиграет партию, тот имеет право сидеть на пальто – удобнее и мягче. Он лучше меня играл и потому почти всегда выигрывал и потому всегда сидел на моем пальто, а я – собственник пальто – мозоли насиживал, досадно было.

И вот один раз мы начали партию на уроке нравственного богословия (преподавал его Васютинский, человек добрый, не имевший привычки сходить с кафедры и ходить по классной комнате), но за этот урок мы этой партии не окончили. Следующий урок был ректора – основное богословие. Дела мои по игре были, на сей раз, блестящи, я должен был выиграть партию, а потому я потребовал игру продолжить и на следующем уроке. Игра продолжалась и на уроке ректора, который тоже не имел привычки выходить из-

за кафедры и ходить по классу, но он был быстр и проворен. Бугаевский был страшно близорук и, желая и на этот раз быть победителем и не потерять права пользоваться пальто, увлекся и положительно наклонился головой к скамейке. Окрик ректора: “Бугаевский, на уроке не спать!” заставил его моментально встать.

Мгновенно пальто, бывшее под Бугаевским, мною натянуто было на шахматную доску, лежавшую между нами на сиденье скамьи; встал и я, чтобы лучше собой закрыть место, где лежала доска, и сказал ректору, что у Бугаевского с утра болит страшно голова и я ему утром еще советовал не в класс идти, а в больницу, но он мне сказал, что его крайне интересует урок ректора и он, прослушав его, тогда пойдет в больницу. Случайный ответ мой спас нас обоих от большой беды. Мой ответ так расположил ректора, что он приказал мне сейчас же, немедленно отвести его в больницу. При сдержанном, тайном хохоте товарищей, я, обняв Бугаевского, а он, склонив свою голову мне на плечо, вышли из класса, сопровождаемые сочувствующим взглядом ректора. В больнице я остался для ухода за ним – так сказано было ректору. Но зато, когда мы вечером возвратились в класс, товарищи встретили нас долго продолжавшимся гомерическим хохотом.

Черниговская духовная семинария в воспоминаниях о. Матвея Полонского. Ч. II

С этого года учебного началось и мое более близкое знакомство и с чарочкой, благо представлялась такая возможность, так как я порядочно подрабатывал частными уроками.

Еврейчиков я своих не оставлял, а их у меня было 10 человек, значит 10 рублей в месяц. Приаккуратил я себя несколько и с одеждой – купил шляпу с широкими полями и даже накидку, что дало мне возможность сунуть свой нос и в приличные дома; так весной я имел уже урок у капитана Антоновича за 5 рублей в месяц. Детей у сего капитана было много: 2 дочери 18 и 16 лет, сын - гимназист 3-го класса, елоп ужаснейший, это мой пациент, и еще штук пять детей меньшего возраста.

Как дешевого и, по их мнению, хорошего репетитора, меня ценили и принимали хорошо; я платил им тем же и просьбы главы сего семейства, не входящие в мою обязанность как репетитора, старался исполнять. Звали сего капитана Константин, день его именин был 21 мая, который в тот год выпадал в субботу и капитан просил меня в этот день непременно придти к нему к 6 часам вечера, чтобы с его детьми и детьми его знакомых, которые к этому времени соберутся к нему, я устроил какие-нибудь игры вроде живых картин и т.п. Отказать я ему не смог, хотя знал, что в это время в 6 часов вечера должен я быть на всенощной в церкви.

Всенощная пред неделями и праздниками у нас всегда служилась и присутствие на ней для воспитанников обязательно и самые только уважительные причины – болезнь – освобождали от нее. Дал слово – нужно его исполнить; и вот решено было мной как-нибудь утечь. За полчаса до всенощной воспитанники всех классов должны собраться в гимнастическом зале. Здесь 4-м классом делалась перекличка, а последним – 5 и 6 как более сознательным доверялось и их не проверяли.

На это время все выходы из здания, кроме парадного, запирались и утечь можно было только в окно, которое, хотя это было и в нижнем этаже, было все-таки высоко от земли, но это остановить меня не могло и я, когда представилось удобное время, бросился к окну, прыгнул и почти попал на шею надзирателю, он же преподаватель, ходившему под окнами для контроля. Сам я упал и его сбил с ног; моментально схватившись, я побежал в сад, а он погнался за мной. Зная укромное местечко, где любителями таких экстраординарных путешествий предусмотрительно острия больших гвоздей на заборе для удобства и безопасности перелета были пригнуты на протяжении больше аршина, направился к этому месту и в один момент я очутился вне преследования. Но в каком виде?!

Предусмотрительное начальство, узнав об этом прорыве заграждения в заборе, распорядилось пред каждым служением это место не железом заграждать, а более мягким, но в сто раз худшим и надежнейшим средством. На место пригнутых гвоздей приказано было накладывать очень жирно человеческие испражнения в свежем виде, что ставило человека, одолевшего сие заграждение, в такое положение, что он не мог сейчас себя использовать для своих целей, ради которых он многим рисковал. В таком положении очутился и я.

Омывшись в речонке Стрижне и кое-как приаккуративши себя, я должен был непременно идти в церковь, так как знал, что после служения будет перекличка для отыскания виновника, сбившего с ног надзирателя.

Но как попасть в церковь? Обычным ходом нельзя – это значит прямо отдаться в руки, а потому решил попробовать пройти через пономарню. На мое счастье мне это удалось легко. На легкий мой стук в окно мой товарищ, исполнявший обязанности пономаря, тихонько открыл маленькую дверь, и я незаметно вошел в пономарню и просил товарища сейчас заболеть. Он подошел к ректору и сказал ему, что еще с полдня он стал чувствовать себя нехорошо и на всякий случай пригласил Полонского, чтобы заменить его; сейчас он себя чувствует очень плохо и просит отпустить его в больницу, а Полонский его заменит.

Ректор отпустил его, а я, надев стихарь, прислуживал во время богослужения. После богослужения действительно была проверка, когда посторонние вышли из церкви, в присутствии ректора, инспектора и 2-х надзирателей, но по перекличке все были налицо, и виновник не был найден, ему грозило обязательное исключение из семинарии.

Когда по списку названа была моя фамилия, и я проходил мимо этой комиссии, пострадавший надзиратель долго и испытующе смотрел на меня, но я был налицо и он не смел утверждать, что я виновник его падения, но до самого окончания мной семинарии он как преподаватель всегда относился ко мне враждебно.

Когда свидетельство об окончании семинарии было мной взято, я был у него, рассказал все по правде и извинился перед ним. Он много хохотал и сказал, что тогда он ушиб себе сильно плечо.

[…]

Но вот время экзаменов для перехода в 6-й класс. Тройка бывших год назад лучших учеников на экзаменах положительно оскандалилась: 1-й ученик Бутырский и 2-й ученик Давидовский срезались, и были оставлены на повторительный курс в этом же 5-м классе, а я был по предметам и устным переведен в 6-й класс и не погано – 26-м учеником из 52, только во 2-м разряде, но мне дана была переэкзаменовка по сочинению, и вот почему.

За год мне по сочинениям выставлен был балл 4. Экзаменационной комиссией дана была тема из догматического богословия. Сочинение должно было быть написано с 9 часов утра до 2-х часов по полудни. Преподаватель сего предмета – догматического богословия – человек новый, молодой; он только за месяц до экзаменов был прислан в нашу семинарию, с воспитанниками еще не успел хорошо ознакомиться и часто в оценке их знаний ошибался.

У меня был товарищ Поляков, по алфавитному списку он сейчас же следовал за мной. Славный паренек, но туповат; обладал сказочной памятью, но сочинения ему не удавались, в году ему писались и исправлялись сочинения товарищами и он годовой балл имел 4. По предметам же устным его знания оценивались не ниже пяти, благодаря его памяти и усердным занятиям; он был по списку в 1-м разряде и мечтал о посылке его в духовную академию на казенный счет. В 9 часов мы сели за сочинение. С этим делом я справился легко, и к 12 часам оно было у меня готово в черновике, и я готовился переписывать его набело. Тут же я получил записку, в которой он очень просил отдать ему мою черновку. Я отдал, а сам сейчас же начал писать начисто с возможными несущественными изменениями.

В 2 часа дежурный собрал сочинения товарищей, сложил их по алфавитному порядку и отдал преподавателю. Результат вышел такой: вероятно преподаватель в один вечер просмотрел мое сочинение и Полякова. Мое сочинение было оценено баллом 4, а Полякова - баллом 5, но потом моя 4 была окружена нулем и в конце моего сочинения было написано “смотри Полякова”. Преподаватель не мог допустить, чтобы перворазрядник Поляков списал у второразрядника Полонского, а скорее противоположное, и потому мою 4 он окружил нулем. Вследствие чего расчет был сделан такой: мой годовой балл 4 + 0 экзаменационный равняется 4 разделенным на 2 = 2, балл неудовлетворительный, требующий переэкзаменовки. Вот почему и она мне назначена на осень.

Товарищи страшно этим возмутились, но я просил их не делать шума, так как эта переэкзаменовка не имела для меня решительно никакого значения, и я действительно осенью ее выдержал блестяще и был окончательно причислен к лику учеников 6-го класса.

Итак, в 1880/81 учебном году я был воспитанником последнего, 6-го выпускного класса. Для всех нас этот год был самым тяжелым в смысле нравственных переживаний. Ведь каждому из нас нужно было заняться окончательно самоопределением. Куда идти и как устроить свою в дальнейшем жизнь? Вместо занятий уроками целые вечера проходили в рассуждениях и в горячих спорах, в страстных отстаиваниях до потери сознания своих излюбленных мечтаний о будущей деятельности, наступающей за окончанием семинарии в общественной жизни. Сочинения Хомякова, братьев Аксаковых переходили из рук в руки.

А тут народилось братство Неплюева, жизнь которого так красочно была описана, что многих сводила с ума. То и дело слышались излюбленные выкрики окончаний “фил”, а иногда сопутствовали ему и “фоб”. А тут еще явилась на сцену жизни и украинская труппа во главе с Кропивницким; фамилии Садовского, Тобилевича, Саксаганского не сходили с уст украинофилов.

Что же касается лично меня, то окончания “фил” и “фоб” мало меня трогали. По-моему, думалось мне тогда, так нужно быть прежде всего человеком в лучшем смысле сего слова, и “фил” и “фоб” вносят в дело только разделение и вражду, тормозящие всякое доброе начинание, и мне ужасно понравилась прибавка, приставляемая не сзади, и спереди слова: “интер”, например, интернационалист.

В беседах с товарищами выступал и я со своим “интер”, и многие из товарищей поддерживали меня. Но меня просто тянуло в народ, хотелось честно отдать ему свои силы и кое-какие познания на его пользу без всякого расчета; считая для себя нравственное удовлетворение в исполнение своего долга как человека, конечною целью своего существования.

[…]

Зима 1880 – 1881 гг. была обильна снегом, который как-то дружно растаял. Речонка Стрыжень небывало наполнилась водой и из озер, 3-х “ям” Яловщины, пошел в свое время большими пластами лед.

Для семинаристов было большим удовольствием льдины, пристающие к берегу семинарской усадьбы, шестами отталкивать на середину речонки. Этим делом занялся и я со своим товарищем Гусаковским, который считался на всю семинарию первым силачом; я занимал второе место, но в данном случае мне почему-то удавалось ловчее это делать, чем Гусаковскому, что вызывало у зрителей большое одобрение по моему адресу. Но вот приближалась льдина к берегу довольно большой величины. Очередь для удара в нее была моя, и я, стоя наготове с шестом в руках, все свое внимание, не желая утерять свое первенство в сем деле, сосредоточил на ней, выбирая центральное место для удара. В то время, как я хотел нанести удар сей льдине, Гусаковский, шутя, толкнул меня, и я, чтобы не упасть, прыгнул на льдину. От неожиданности я выпустил шест из рук и очутился на льдине без всяких средств выскочить на берег.

Черниговская духовная семинария в воспоминаниях о. Матвея Полонского. Ч. II

Гусаковский, видя мое беспомощное положение, при помощи своего шеста прыгнул ко мне на льдину, чтобы общими усилиями пригнать льдину к берегу, и когда мы с ним начали это делать, шест не выдержал напора льдины, сломался, и мы остались на льдине совсем безоружные и предоставили себя течению воды.

Крыга же отошла от берега почти на 4 сажня; место же было глубокое. Во время крыголама на Красном мосту, который отстоял от семинарской усадьбы на пол версты, всегда собиралась праздная публика для наблюдения за крыголомом. Это было под вечер, и Красный мост был усеян этой публикой. Льдина, немного погрузившись, шла медленно ближе к левому ледорезу и попала на 1-й левый ледорез, и так как была толстой и крепкой, на время остановилась, благодаря чему мелкие льдины, следовавшие за ней, чрез эту остановку, сделали затор, по которому мы кое-как, немного замочившись, на четвереньках добрались до берега под “ахи” и “охи” мостовой публики.

Понятно, о нашем путешествии на льдине известилось и наше начальство. На другой день ректором было собрано экстренное собрание правления для обсуждения нашего проступка и решения заслуживает ли он награды за удальство или наказания за экстраординарное развлечение черниговской публики.

Решено было большинством голосов Гусаковского (24-х лет) и Полонского (21 год) посадить для примера остальным в карцер на 12 часов каждого отдельно, но 2 голоса было подано за исключение из семинарии (ректор и Вишневский) как людей несоответствующих своему будущему назначению.

Но вот наступил месяц июнь – самое тяжелое время, время выпускных экзаменов, которые будут продолжаться до половины июля. Сделав себе мысленно проверку своих знаний по предметам, с которыми придется иметь дело на экзаменах, нашел, что багаж мой более чем слаб, но все же духом не пал, а понадеялся на “авось”, который меня всегда в критическую минуту не оставлял, храбро и нетерпеливо ожидал сего времени.

И действительно, экзамены для меня сверх ожидания прошли более чем хорошо: я по списку окончил семинарию 26-м из 52-х человек, хотя во 2-м разряде.

После экзаменов была вскладчину устроена традиционная товарищеская “каша”. За Десной, где ели мало, а пили много, пели, говорили зажигательные речи, клялись с биением себя в грудь и даже со слезой быть верным своим, теперь так красно высказываемым убеждениям – отдать все свои силы, честно служить обездоленному народу, на каком бы не пришлось поприще подвизаться. А тут же лукавая жизнь, саркастически улыбаясь, с распростертыми объятьями нетерпеливо ждала принять эту честную, бескорыстную юность в свои объятья и своими цепкими железными руками так сдавить, чтобы все благие намерения и клятвенные заверения обратить в прах.

О юность, юность! Как ты честна, чиста, предприимчива, энергична!.. Но вместе с тем как ты неустойчива, податлива, мягка, непредусмотрительна!.. Жизнь, приняв тебя в свои железные лапы, вылепит из тебя такую фигуру, с которой не захочется иметь ничего общего […]

Теги: