Продовження, попередню частину див. тут

 

2. Культуртрегерские иллюзии и реальные социокультурные проблемы

 

1. Культуры не враждуют. Но враждуют культуртрегеры

Тезису: культуры не враждуют, культуры (только) сдруживают народы - невесть сколько лет или столетий. И невесть сколько у него и славных, и безымянных авторов. В советские времена он стал одним из догматов символа веры неверующего общества (помогая «сдруживать» народы посредством постепенного растворения в «единой советской культуре»), и сомневаться в нем было досадной политической слепотой. Но и сегодня, в нашем постсоветском локусе традиционных словесных ритуалов, скептическое отношение к нему морально рискованное. Так пусть себе Шпенглер утверждает, что сильная культура может ограничивать развитие более слабой соседней; пусть Хантингтон пророчествует XXI столетию противостояние культур (будто бы ранее его не наблюдалось), - нам лучше согласиться с тем благозвучным тезисом, который обеспечивает хорошую репутацию в стане апологетов статус-кво. Тем более, что речь идет, собственно, не о чем ином, как о милой каждому хорошо воспитанному интеллигенту непременно в разговорах на эти темы употребляемую и Бог весть какую глубокую мысль о том, что Шекспир «не воюет» с Данте, Гюго - с Гете, Роллан - с Тагором, Шевченко - с Пушкиным, а Пушкин - с Вергилием, что все они мирно уживаются, а то и с удовольствием сотрудничают на культурном Олимпе или Эвересте (правда, за рядом исключений: скажем, Толстой «воюет» с Шекспиром, но не от имени своей национальной культуры, а от собственного).

Однако при всей неагрессивной и миротворческой природе культур как-то тяжело вынести их за рамки реальной истории человечества с войнами, переселениями и взаимоуничтожением народов - в чем, собственно, участвовала вся их физическая и духовная энергия. «Идет война народная, священная война...». Так вот, «случались» в истории расовые, религиозные войны и конфронтации, а расы и религии - все же творцы и носители определенных культур и их «пропагандисты». Некоторые сомнения в фатальной обреченности культур на  исключительно миротворческую миссию вызывает и взгляд на карту, скажем, Сибири, или обеих Америк, или же других континентов, куда вдохновенные конкистадоры принесли на своих мечах сакральные символы и священные тексты высокой культуры, почему-то не пожелавшей «дружить» с культурами «низшими», из-за чего следы былого существования этих последних через несколько столетий стали предметом захватывающего интереса ученых энтузиастов из высших культур... А уже ближе к нашим дням или же и на нашей  памяти «имели место» такие явления, что их респектабельно поименовали: «германизация», «русификация», «американизация». Функция сдруживания народов в этих терминах  слишком уж больно подчеркнута...

Украина - Россия: национальные мессианизмы

Но при чем здесь культуры? - вознегодует апологет их отдельно взятой чести. И будет прав. Удивления достойно, что при всей этой головокружительной историосозидательной передряге народов, государств, вер, идеологий только культурам удавалось сохранять добродетельное бескорыстие и осуществлять разумно отведенную им роль беспристрастного миротворца и благодетеля для всех сторон в предчувствии более позднего тезиса: «Культуры не враждуют».

 Впрочем, полноте по поводу этой безнадежной темы. Обратимся к более конкретному - отношениям украинской и русской культур. Эти отношения в самом деле не были враждебными, но и бесконфликтными их назвать нельзя. Как, в общем-то, и отношения большинства культур в мире.

Кажется, что прежде всего всем нам - и с украинской, и с российской стороны - следует осознать и признать, что нам далеко еще до спокойного, объективного и справедливого в своих моральных измерениях обсуждения всего комплекса проблем «Украина - Россия». Этот желательный уровень мышления и оценивания станет возможным лишь в далеком будущем, когда (если) Украина и Россия станут действительно равноправными и добрососедскими государствами-партнерами, у одного из которых залечится рана на былом великодержавном теле и загаснет имперская ностальгия настолько, что он «обустроится» в собственных границах, без Украины, а у второго не будет оснований для страха перед рецидивом неудержимой братской любви большого соседа. Только тогда можно будет спокойно и необременительно говорить о том, что у нас общее, что разное, чем мы друг другу обязаны, чему можно порадоваться, а за чем из утраченного посожалеть.

Ныне же, пусть даже наиболее сдержанные и взвешенные - и с одной, и с другой стороны - могут сколько угодно верить в свою беспристрастность или жертвенную уступчивость, однако на уровне, может быть, подсознательном не избежать им мощного давления реального массива конфликтных обстоятельств - эти обстоятельства есть, сколько бы ни отрицали их политические лидеры в своих заявлениях и пактах и как бы не замечала их отдельная личность. И они незаметно «дезорганизуют», искривляют и общественное сознание, и сознание индивида, о чем бы ни говорилось -  о высокой ли политике,  о низких ли буднях. (Здесь сказывается и общее свойство человеческого существа: «Мы не хотим, чтобы существовал какой-то конфликт между тем, во что мы верим сердцем, и тем, что ищем умом»[28, 286] ).

Так вот попробуем порассуждать об этой сфере, понимая, что и наши соображения - субъективны.

2. Российская идея. Украинская идея. Национальные мессианизмы

 

Национальная идея возникает в кризисные или поворотные моменты национальной истории как попытка осмыслить место и предназначение, а также перспективу своей нации в контексте собственного опыта и мировой истории. Она должна объединить национальное общество для осуществления определенной исторической миссии. Национальная идея не обязательно является величиной постоянной. Более того (и на это почему-то не обращают внимания), в определенные поворотные моменты национального бытия может появиться несколько противоборствующих проектов, претендующих на роль национальной идеи, и нации приходится делать выбор между ними. Или же противостояние и соревнование между идеями-претендентами может длиться целую историческую эпоху. Нечто подобное было, скажем, в России XIX столетия, когда «западничество» (в либеральном и в революционно-демократическом вариантах) небезуспешно стремилось нарушить монополию монархическо-православной идеи (вариант: славянофильской) на роль национального абсолюта, но испытав, наконец, различные трансформации, утратило свою альтернативность (хоть позднее некоторые его элементы, как и славянофильские, неузнаваемо откликнулись в большевизме).

Посему российская идея еще раз репрезентировала себя, прежде всего, как традиционный комплекс представлений об особом историческом предназначении России, ее особом историческом пути. Трансформация национального проекта в панроссийский и панславянский и его контаминация с великодержавным (при условии возрастания могущества российской империи) придали российской идее мессианско-эсхатологический характер. Представления о богоизбранности русского народа во имя великой мировой цели приобрели «материальную» поддержку, шанс на реализацию в государственном могуществе, в милитарных, политических и дипломатических успехах; одновременно геополитическое и милитарное противостояние с Европой корреспондировалось с противостоянием духовным, религиозным: в силовом поле этой идеи Россия воспринималась как твердыня православия в противоборстве со скверной католического Запада, а православию, как единственно истинной вере, надлежало объединить народы, прежде всего хотя бы славянские, в братскую христианскую семью под скипетром российского монарха.

Существовала и другая, более «смиренная» версия такого хилиастическо-эсхатологического варианта русской идеи - с апелляцией к народному послушанию и благости, к особому духовному контакту русской земли с Богом, к особому доверительному присутствию Бога на этой страдальчески-смиренной и потому облюбованной им земли:

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа -

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь небесный

Исходил, благословляя.

Не случайно автор этого замечательного стихотворения, один из самых крупных русских поэтов, был не только в дипломатии, но в поэзии и публицистике апологетом имперской миссии России, грозил Турции, требовал «возвращения» Константинополя-Цареграда и воспевал кровавое подавление польского восстания 1863 года. Оба варианта мессианского мифа поддерживали друг друга...

Однако следует оговориться, что религиозно-мистическая и религиозно-философская мотивации выходят на первый план в российской идее и приобретают самостоятельное значение преимущественно в XIX столетии, благодаря вкладу славянофилов. В эпоху же средневековья (от Ивана III начиная) религиозная и великодержавная претензии еще не отдифференцировались одна от другой, а в XVIII столетии великодержавный «посыл» выступает самостоятельно как рациональный тезис (эпоха же вольтерьянства!), не требуя религиозно-мистического подкрепления (Г. Державин: «Зачем тебе союз, о Росс! Шагни - и вся твоя вселенна!»).

Впрочем, секулярные ответвления мессианского мифа сопровождали российскую идею и в XIX столетии: экономический вариант («русская община», «сельский мир» как основа социальной самобытности, социального равенства - и возможная основа российского пути к социализму); историософско-геополитический (право на Босфор и Дарданеллы, «святую Софию», освобождение «братьев-славян»); этнический (теория единого «русского» народа, русификация других народов империи); духовный и нравственно-интеллектуальный (особая «совестливость» российской литературы, особая «всемирность» русского человека, братская открытость).

Ничего чрезвычайного, уникального или, тем более, компрометирующего для репутации российского интеллектуального наследия в этом нет. Мессианские (мессианско-профетические, эсхатологические, хилиастические) настроения и идеи в разные времена возникали у разных народов - либо в эпоху религиозного сопротивления угнетению чужих империй (еврейский мессианизм; в более слабой степени - и много других религиозных движений); либо в эпоху особенного подъема, апофеоза величия (Россия периода становления и расцвета империи; республиканская и наполеоновская Франция, несшая лозунги свободы, равенства и братства для феодально-клерикальной Европы, Британская империя, бравшая на себя «бремя белого человека» на далеких континентах; в конце концов, нынешние США с их претензией на роль мировой добродетели; особенно злокачественным вариантом мессианизма был гитлеровский «новый порядок для Европы»); либо, наоборот, в пору выпадения из мирового развития, в пору кризиса или национальной агонии (Польша конца XVIII - начала XIX столетия; Украина первой половины XIX столетия; наконец, немецкий идеализм и романтизм конца XVIII - начала XIX столетия,  давший мощный импульс идее нации и «подтолкнувший» славянское возрождение, также был ответом на плачевное состояние растерзанной немецкой нации); или же в эпоху, когда остро ощущается несоответствие между внешним величием и внутренней социальной неустроенностью, необеспеченностью «физической» силы адекватной духовной моделью, отстраненность от общецивилизационного развития и необходимость самокомпенсации (Россия первой половины и середины XIX столетия да и последующих времен).

Отдельный случай мессианизма - мессианизм великой (мироспасительной) общечеловеческой идеи. Но поскольку ее промотором становится какая-либо конкретная нация, инициирующая мировое движение или его взбудораживающая, то и эта идея приобретает очевидную или неочевидную национальную окраску, а по мере неминуемого угасания постепенно превращается в банально-экспансионистскую национальную идею (эволюция идей Великой французской революции к идее наполеоновской империи; эволюция большевистской идеи от ленинской «мировой революции» к сталинскому «тосту» «За великий русский народ» со всеми его идеологическими следствиями).

Мессианская идея может вдохновлять сильного, может утешать слабого, но полнейшая сосредоточенность на положительной (величие) или отрицательной (страдание) исключительности может искажать национальный менталитет, стать исторической патологией.

Вопреки, казалось бы, исторической пережиточности мессианизма (его преимущественно относят к «незрелому» состоянию политического сознания человечества), он присутствует в общественных движениях и сегодня, причем не только в мире ислама или «черной Америки», но и на добропорядочном «старом континенте». С разной степенью выразительности откликается он и в российском, отчасти и в украинском общественном сознании. Вообще он является спутником мощно акцентированной национальной идеи. И сегодня русская идея «озвучивается» в силовом поле глубокой мессианской традиции.

Вообще-то любой мессианизм, а в нашем случае российский, демонстрирует удивительную историческую пластичность. Найдя свое фундаментальное оформление в прославленном апокалиптическом тезисе псковского монаха XVI столетия Филофея о Москве как третьем и последнем Риме, он был перетрансплантирован славянофилами середины XIX столетия из государственно-имперской плоскости в плоскость религиозно-имперскую (как духовное спасение для европейского человечества); позднее парадоксальным образом, благодаря неожиданной конфигурации исторических процессов, наложился на идею мировой пролетарской революции и Москвы как ее энергетического источника, столицы Третьего Интернационала (своеобразная трансформация Третьего Рима в Третий Интернационал!); наконец, на исходе XX столетия в российской мессианской идее, под влиянием травм, испытанных великодержавной гордыней, на поверхность вышла скрытая ранее или вытесненная в подсознание ксенофобия, крайняя национальная нетерпимость (в определенной мере ее можно рассматривать и как реакцию на «размывание» русскости, которое, в свою очередь, является обратной стороной российской экспансии, русификации других народов: неминуемой платой за империю). Казалось бы, ксенофобия и мессианство - взаимоисключающие вещи. Но оказывается, что мессианское состояние сознания настолько широко в своем диапазоне и пластично в формах, что может и ксенофобию на стадии психоза сделать своей «ударной силой».

Во всяком случае мы видим, что в интерпретации модерного русского национализма предпосылкой новой спасительной духовной (только ли духовной?) миссии русского народа является его очищение от чужеродного элемента, прежде всего еврейского («малый народ» внутри большого), освобождение из масонской кабалы, свержение «оккупационного правительства», возрождение «истинно русского» духа и тому подобное. (Впрочем, немало из этого уже было - в последней трети XIX и в начале XX столетия, когда «истинно русские люди» - целиком серьезное и горделивое самоназвание! - главной целью официального государственного национализма объявили «защиту великорусского народа от угнетения инородцами», когда Столыпин циркуляром от 20 января 1910 года запретил «инородческие организации», в том числе и украинские. «Святая Русь» всегда была объектом иностранных интриг, а все внутренние разрухи, от восстания Пугачова до революции 1905 года, - а тем более 1917, - возглавляли инородцы...). Некоторые идеологи «неомессианства» считают и христианство диверсией против русского духа, а Библию связывают с мировым еврейским заговором (удивительная перекличка с идеями украинских «рунвировцев» и тому подобных - об этом ниже).

Конечно, это обертоны русской идеи сегодня, но обертоны слишком громкие. И нельзя сказать, что они рождаются на периферии российской интеллектуальной жизни. Возможно, в немного менее прозрачном, а иногда наоборот, в более стройном виде их можно встретить в публикациях ученых меры знаменитого И. Шафаревича или целиком респектабельных писателей и публицистов.

Нельзя сказать, что они не встречают возражений. В острых дискуссиях вокруг «русской идеи» все-таки явственно слышны и голоса, отвергающие перспективу возвращения к империи монархического или советского образца. (Интересно, что еще в 1962 году Иван Соколов-Микитов, словно предчувствуя будущий взрыв имперско- и монархо-ностальгических взглядов, писал в дневнике: «Ну, а что нам дала монархия? Миропомазанных палачей, отце- и детоубийц, идиотов, распутников, б…й»[29, 169]. А ныне можно встретить и такие вот неожиданные формы недовольства российской или советской моделью империи: «Какая-то ненастоящая была у нас империя (...) Я пробовал искать настоящую в книжках. Однако там попадалось: «Но мы еще дойдем до Ганга, Но мы еще умрем в боях, Чтоб от Японии до Англии Сияла Родина моя»: задорная нелепица одаренных бестолковых юношей, через полвека пародийно подхваченная Жириновским. Была еще империя Бродского - хаотичная («ералаш перерос в бардак»), распадающаяся, унылая, не похожая на Рим и Британию. Такую не воспоет Вергилий, такая не вдохновит Киплинга»[30, 183].

Значительная часть российской общественности разделяет мнение (идет оно еще от Герцена, но получило более чем убедительное подтверждение в более поздней истории) о том, что мания территориального расширения ничего, кроме страданий, русскому народу не дала и что настало время, в конце концов, упорядочить собственный дом, стать «нормальной», на себе сосредоточенной страной, перестать быть источником беспокойства соседей.

Отрицание имперского варианта русской идеи развито довольно широко и временами с блеском. Сложнее с положительной альтернативой. Ведь, признаемся по справедливости, «быть, как все» - этот тезис, при всей своей трезвой разумности, не может стать мобилизирующей национальной идеей для любого народа - этого мало не только с точки зрения национальных амбиций, а прежде всего с точки зрения реальных возможностей и потребностей такой страны, как Россия, с точки зрения меры реальной национальной энергии, переведенной в творческий план. Не поэтому ли снова выискиваются пути духовного спасения не менее как для всего человечества? «Русский космизм» («русский», хотя и выводится от украинцев В.Вернадского и С.Подолинского), «философия всеединства», «натурфилософский органицизм» и вообще «русский цивилизационный синтез» предлагаются как новое слово для всего человечества. Конечно же, для западной мысли это не является какими-то совсем неизвестными и недоступными горизонтами - она имеет свои подходы к ним и свои достижения (по поводу «русского космизма», например, можно вспомнить «концепцию Геи» Джеймса Лавелока, рассматривающего Землю как единый «живой» организм), - но такие «приоритетнические» преувеличения совершенно естественны и понятны. Бороться за такие приоритеты - это уже не то, что бороться за «богоизбранность», «совесть мира» и «общую правду» (П. Палиевский: «Русские искали и добивались общей правды, так складывалась их история; порою вынужденно, чаще с громадными добровольными жертвами, особенно в XX веке»[31, 122] ).

Никому нельзя отказать в необходимости большой национальной цели, большой национальной мечты, большой национальной идеи. Их поиск не прекращается в российском обществе. Это естественно. Только бы не за счет других, только бы не во вред другим. Тут у нас, украинцев, есть свои, «украинские», тревоги и опасения. Но мы должны с пониманием отнестись к трудностям новой самоидентификации в такой большой и к тому же многонациональный стране, как Россия (имея не меньшие собственные), и не терять ни доброжелательности, ни дальновидности.

28. Башляр Гастон. Новый рационализм. - М., 1987.
29. См.: Соколов-Микитов И. Из карачаровских записей // Новый мир. - 1991. - № 12.
30. См.: Вайль Петр. Очень Дальний Восток // Знамя. – 1996. - №5.
31. См.: Искусство кино. - 1988. - №6.


Продолжение тут

Теги: