Ялтинская конференция 1945 года стала ярким подтверждением гипотезы о том, что большинство исторических событий и процессов являются следствием ошибок, а не продуманных действий тех, кто стоит у их истоков.

Истина дороже

4 февраля 1945 года в Ливадийском дворце в Крыму открылась встреча «большой тройки» ― лидеров СССР, США и Великобритании, известная как Ялтинская конференция. В качестве аналогов Ялты по масштабам политико-дипломатических последствий обычно называют три исторических события: Вестфальский мир 1648 года, положивший конец Тридцатилетней войне, Венский конгресс, закрывший эпоху наполеоновских войн, и Парижскую мирную конференцию 1919 года, на которой были подведены итоги Первой мировой. Во всех четырех случаях речь шла о геополитических результатах крупных военных конфликтов. А также о попытке создать такую систему политического устройства Европы, которая обеспечила бы равновесие сил и прочный мир на относительно долгий срок. Но в отличие от трех предыдущих дипломатических совещаний

Трагедия  ошибокЯлтинская конференция по-прежнему окружена мифами и стереотипными представлениями, которые делают восприятие этого события в России и за ее пределами не совсем адекватным.

Во-первых, несколько преувеличивается значение самой ялтинской встречи лидеров антигитлеровской коалиции. На конференции в Крыму в действительности был лишь подытожен и официально оформлен ряд договоренностей, достигнутых «большой тройкой» ранее. Почти все темы, обсуждавшиеся Уинстоном Черчиллем, Франклином Рузвельтом и Иосифом Сталиным в бывшем царском дворце в Крыму, были затронуты в 1942―1944 годах в ходе как различных двусторонних переговоров, так и на первой встрече «большой тройки» в Тегеране. Не была исключением и тема будущих границ и статуса государств Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ), с которой принято связывать именно Ялтинскую конференцию.

Так, еще 28 ноября 1943 года на встрече Черчилля и Сталина (с участием британского министра иностранных дел Энтони Идена) в кулуарах Тегеранской конференции шла речь о будущих границах Польши. И Черчилль с помощью трех спичек показал Сталину, каким образом, по его мнению, эти границы могли бы быть передвинуты на запад, с тем чтобы, с одной стороны, оставить в составе СССР, как того требовала Москва, западные регионы Украины и Белоруссии, занятые Красной Армией в 1939 году в соответствии с «пактом Молотова ― Риббентропа», а с другой ― компенсировать Польше эти потери за счет некоторых германских территорий. Еще более откровенными были переговоры Черчилля и Сталина в Москве в октябре 1944 года, когда британский премьер предложил советскому вождю знаменитое «соглашение на салфетке», в котором оговаривалось (в процентах) будущее влияние СССР и западных союзников в разных странах ЦВЕ и Балкан. При этом, однако, не уточнялось, что именно имеется в виду под «влиянием» и каким образом оно будет осуществляться. (Рузвельт, с которым Черчилль также обсуждал будущее региона, серьезных возражений в этой связи не высказывал.) Итак, границы сфер влияния СССР и Запада в Европе были в целом обозначены еще до Ялты.

Во-вторых, решения Ялтинской конференции часто воспринимаются, особенно в странах ЦВЕ, как образец циничного соглашения в духе Realpolitik, итогом которого стала «сдача» западными союзниками Сталину всего региона и последующая советизация ЦВЕ, сопровождавшаяся репрессиями второй половины 40-х ― начала 50-х годов. Это, скорее, суждение ex post, сделанное под влиянием знания о том, что произошло впоследствии. Таким знанием «большая тройка» в феврале 1945-го, естественно, не обладала. Зато у западных союзников в тот момент имелось немало иллюзий относительно личности Сталина и характера советского режима. Так, Черчилль в одном из писем Идену в 1944 году заявлял о «новом доверии к Сталину», которое «возникло в его сердце» в результате «выдающихся побед русских войск и глубоких изменений в характере советского государства и системы управления». Если победы Красной Армии были реальностью, то трансформация сталинского режима в сторону большей человечности ― не более чем плодом wishful thinking самого Черчилля. Ничуть не проницательнее оказался и Рузвельт, который заявил дипломату Уильяму Буллиту, выразившему беспокойство возможным чрезмерным усилением СССР: «У меня есть ощущение, что Сталин не такой человек... Я думаю, что если смогу дать ему то, что я в состоянии дать, и не буду требовать многого взамен, то, noblesse oblige, он не прибегнет к аннексиям, и мы сможем сотрудничать во имя демократии и мира».

Иллюзии союзников только укрепило согласие Сталина с положениями принятой в Крыму совместной декларации, в которой будущее освобожденной от нацистов Европы описывалось так: «Установление порядка в Европе и переустройство... экономической жизни должно быть достигнуто таким путем, который позволит освобожденным народам уничтожить последние следы нацизма и фашизма и создать демократические учреждения по их собственному выбору». Советский диктатор и бровью не повел при упоминании о «демократических учреждениях» ― видимо, потому что знал цену политической риторике. (Позднее сталинистские режимы в странах ЦВЕ официально получили издевательское и несколько тавтологичное название «народных демократий».)

В своей практической политике Сталин по меньшей мере с 1939 года был последовательным империалистом и именно в империалистическом духе толковал соглашения с союзниками. По этой логике, если одна держава обзавелась согласованной с другими державами сферой влияния, то она имеет право обустраивать жизнь на данной территории так, как считает нужным, без вмешательства со стороны других держав.

Именно таким образом советский вождь, судя по всему, и толковал как предложенное Черчиллем «соглашение на салфетке», так и ялтинскую декларацию. Свое намерение играть по этим правилам Сталин продемонстрировал позднее, когда отказался от поддержки коммунистов в гражданской войне в Греции: эта страна была отнесена к западной сфере влияния.

По мнению большинства польских и многих западных историков, Черчиллю и Рузвельту следовало быть более последовательными в отстаивании интересов Польши ― не только по моральным (эта страна была первой, подвергшейся в 1939 году удару нацистской Германии и почти одновременному нападению СССР), но и по чисто политическим соображениям, как наиболее важного звена в цепи государств, находившихся у западных границ Советского Союза. В польском вопросе уступчивость США и Британии советским требованиям действительно выглядит чрезмерной. Прежде всего это касается ситуации вокруг коалиционного правительства Польши, в котором Сталину удалось добиться доминирования своих марионеток из «Польского комитета национального освобождения» в ущерб интересам законного польского правительства, базировавшегося в Лондоне. Однако с учетом того, что в феврале 1945 года советские войска уже находились в Польше, Запад не имел никаких реальных рычагов влияния на ситуацию в этой стране.

Если же исходить из вышеупомянутого «фактора иллюзий», то будущие послевоенные отношения с СССР в тот момент не рассматривались Черчиллем и особенно Рузвельтом как непременно враждебные или сопернические. И,


очевидно, партнерство с Москвой в 1945 году еще воспринималось западными союзниками как явно бóльшая ценность, чем обеспечение Польше довоенных границ или безупречно демократического правительства.

Особенно однозначной была в этом отношении позиция США, которые добивались от СССР участия в войне с Японией и сотрудничества при создании любимого детища президента Рузвельта ― Организации Объединенных Наций. Максимум, чего, наверное, мог добиться Запад в польском вопросе, ― это оттягивания его решения на более поздний срок. (Скажем, выдвинув предложение о созыве после войны специальной конференции по этой проблеме с участием различных польских политических сил.) Но вряд ли итоговый результат сильно отличался бы от полученного в Крыму.

Третий миф о Ялте ― это представление о том, что в феврале 1945 года там была заложена геополитическая система, которая разделила мир на западный и восточный блоки и просуществовала в таком виде более 40 лет, до антикоммунистических революций в странах ЦВЕ и последующего распада СССР. Изучение материалов самой конференции и дипломатической переписки того времени приводит к однозначному выводу: ни один из членов «большой тройки» в тот момент ни к чему подобному не стремился. Даже Сталин, уже начав ― с Польши и Румынии ― создание цепи государств-вассалов у западных границ СССР, не был уверен в конечном результате и допускал, что этот процесс может затянуться на долгие годы. (Именно в таком духе инструктировались Москвой восточноевропейские коммунисты вплоть до 1947 года, когда Кремль решил ускорить советизацию стран ЦВЕ.) Не планировался в Ялте и длительный, на десятилетия, раскол Германии ― речь шла лишь об относительно коротком периоде оккупации этой страны державами-победительницами. Жесткая конфронтация между Москвой и Западом обрисовалась позднее, уже после победы над Германией, и была следствием целого ряда событий ― от американской атомной бомбардировки японских городов в августе 1945-го до советской блокады Западного Берлина в 1948-м.

Именно берлинский кризис может служить точкой отсчета «холодной войны» и рождения биполярного мира, разделенного на Запад и Восток. Ялта же еще оставляла открытым для СССР и западных держав множество путей взаимодействия.

По аналогии с известным жанром «комедии ошибок» итоги Ялтинской конференции можно назвать трагедией ошибок. Ошибались лидеры США и Британии, считая, что испытания 1941―1945 годов станут толчком к эволюции сталинского режима, которая позволит Западу продолжить хотя бы относительно конструктивное сотрудничество с Москвой и после Победы. Ошибался Сталин, думая, что его репрессивные действия в ЦВЕ не вызовут отторжения с западной стороны. Ошибались демократические политики Восточной Европы (вроде польского премьера Миколайчика или чехословацкого президента Бенеша), полагая, что их странам удастся стать неким «мостом» между Западом и Востоком и сохранить за счет этого основы демократии и суверенитета. В результате

Ялтинская конференция стала, быть может, самым ярким подтверждением гипотезы известного британского историка А. Дж. П. Тейлора о том, что большинство исторических событий и процессов являются следствием именно ошибок, а не продуманных действий тех, кто стоит у истоков этих событий и процессов.

Ошибки Ялты и всего периода существования антигитлеровской коалиции, однако, дают себя знать по сей день. Быстрый послевоенный распад «большой тройки» показал, что были правы скептики, с самого начала утверждавшие, что Соединенные Штаты и Британскую империю не объединяет с Советским Союзом ничего, кроме общего врага. Учитывая неоднозначные результаты коалиционного сотрудничества России с западными демократиями в годы Первой мировой, можно говорить об определенной исторической тенденции, которая совсем не укрепляла взаимное доверие и в перспективе способствовала подъему как традиционного российского антизападничества, так и столь же традиционного западного недоверия к России.

Демонтаж биполярной системы, ассоциируемой с принятыми в Ялте решениями, стал на рубеже 80-х ― 90-х таким же психологически болезненным опытом для обеих сторон, как и создание этой системы 40 годами ранее.

Россия считала, что ее добровольный отказ от сферы влияния в ЦВЕ не будет использован Западом для включения этого региона в свою (евроатлантическую) систему безопасности. Запад, в свою очередь, полагал, что Россия, отказавшись от коммунизма, откажется и от претензий на роль самостоятельного геополитического центра и станет лишь одной, пусть и самой крупной, из пары десятков «новых демократий». Ялтинская трагедия ошибок в отношениях между Россией и Западом продолжилась, пусть и не столь драматично, в последние 20 лет. Эпилог этой трагедии, возможно, еще не написан.

Газета ру

Теги: Ялтинская конференция, Ливадийский дворец, СССР, США, Великобритания, Уинстон Черчилль, Франклин Рузвельт, Иосиф Сталин, Польша, Москва, ЦВЕ