Ut unum sint. Единство христиан перед лицом Князя мира сего

От редактора. СПРАВКА

Сергей Сергеевич Аверинцев (10 декабря 1937, Москва — 21 февраля 2004, Вена) - известный российский публицист, литературовед, культуролог; основные работы посвящены истории позднеантичной и средневековой литературы с акцентом на семиотику и общегуманистическое знание.

Другой цикл работ Аверинцева — о западноевропейской философии культуры XX века(К. Г. Юнг, О. Шпенглер, К. Ясперс и др.). Аверинцев является переводчиком работ Каллимаха, Платона, Плутарха, Гельдерина, Гессе и других.

А. Ф. Лосев отмечал, что работы Аверинцева по истории позднеантичной и средневековой литературы с особым интересом к противоречивой динамике перехода от античности к средневековью, к поэтике «сдвинутого слова» как особому ответу на сдвиг в обществе, к взаимопроникновению культур Ближнего Востока и традиций Древней Греции в эллинистическую и византийскую эпохи.

У Аверинцева каждый символ античной и средневековой культуры рассматривается в перспективе современной духовной ориентации, постигается внутри «ситуации диалога» исследователя с его создателем: литературное слово истолковывается как человеческий «жест», а стиль — как жизненная «установка». Культурологичесике идеи Аверинцева отражены в работах:

«Культурология Иоганна Хёйзинги» (статья, 1969);

«К истолкованию символики мифа об Эдипе» (статья, 1972);

«Плутарх и античная биофафия: к вопросу о месте классика жанра» (1973);
«Поэтика ранневизантийской литературы» (1977);
«Культура Византии IV— первой половины VII века» (1984);

«От берегов Босфора до берегов Евфрата» (1987);
«Бахтин. Смех. Христианская культура» (статья, 1988);
«Попытки объясниться: беседы о культуре» (1988);

«Византия и Русь: два типа духовности» (статья, 1988);

«Морфология культуры» Освальда Шпенглера» (статья, 1991);
«Культура и религия» (1991);

«Христианство и культура в Европе» (1992) и др.

Единство христиан перед лицом Князя мира сего [1]

Название этой энциклики, датированной праздником Вознесения (25 мая) 1995 года и посвященной «экуменическому обязательству», взято из Первосвященнической молитвы нашего Господа на Тайной Вечере: «Да будут все едино».

Эта цитата приглашает нас, прежде всего, поразмышлять о словах Христа в евангельском контексте.

Весь фрагмент звучит так: «Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их. Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино, – да уверует мир, что Ты послал Меня.»Наш дух в этих евангельских словах изумляет, прежде всего, непосредственная вертикальная направленность данной верующим во Христа заповеди единства, выводимая из того Единства, которое не от мира сего, единства изначального и священного – единства Лиц Святой Троицы и, во-вторых, то, что исполнение этой заповеди является необходимым условием исполнения учениками заповеди миссионерства[2].

С. С. Аверинцев, 2001 год

«Итак, идите, научите все народы» (Мф. 28:19). Но как слушать учителей, которые так яростно спорят между собой? Не здесь ли главный источник неверия и безразличия? Если прав был Тертуллиан, высказавший известную нам из опыта мысль, что душа человеческая по своей природе христианка, если Христос, и только Он, может дать «труждающимся и обремененным» душам то, чего они жаждут больше всего, то есть «Мир», но не тот, который дает мир сей (Мф. 11:28–29; Ин. 16:27), то чем еще можно объяснить неприятие христианства, если не распрями между христианами? Например, разве утратили бы земли, сыгравшие столь важную роль в истории нашей веры, — Египет — родина монашества, Александрия — родина христианского умозрения, Сирия великого святого Ефрема, а также Малая Азия, это вместилище семи городов Апокалипсиса, символизирующих полноту Церкви, — свою христианскую идентичность после завоевания их мусульманами, если бы не разделение, вызванное трудностью перевода греческих догматических формул на сирийский и коптский языки[3]?

А чем были вызваны более поздние антиклерикальные и даже откровенно антихристианские взгляды эпохи Просвещения (разумеется, Просвещение не сводится лишь к этому, но следует признать, что этот аспект был очень существенным и остается актуальным до сих пор)? Новыми научными идеями? Разве не очевидно, что, прежде всего, оно было реакцией на конфессионализм, и лишь во вторую — следствием событий в интеллектуальной жизни?

Стремление к примирению и единству по Христу является необходимым критерием убедительной христианской проповеди. Это стремление — плод доброй воли, его цель ни в коем случае не индифферентность и безразличие, наоборот, оно должно в своей основе противостоять им. Если почитать прессу — да и не только прессу – то поражает прагматический подход к вопросу, попытки поставить христианское примирение на службу чисто политическим миротворческим проектам, цель которых мир во всем мире. Конечно, христианин должен молиться и трудится на благо мира; безусловно, чем глубже будет примирение христиан, тем действеннее будут их молитвы и тем эффективнее их усилия. Но примирение церквей не должно быть инструментом; оно не может быть средством для достижения цели – мира; Господь заповедал нам искать «прежде» духовные ценности, а остальное, как Он обещал, «приложится» (Мф. 6:33). Мы, христиане Востока, особенно опасаемся, как бы социальный этос не заставил христианский Запад забыть о приоритете духовных ценностей. В этой связи мы с радостью отмечаем, что Энциклика начинается с аргумента в пользу единства, основывающегося, прежде всего, на духовных ценностях, то есть с упоминания о христианских мучениках ХХ века, принадлежащих разделенным церквам. Да, они были разделены, но ненависть мучителей объединила их, и они дали им согласный ответ.

«Дерзновенное свидетельство немалого числа мучеников нашего столетия, в том числе и других Церквей и церковных общин, которые не состоят в полноте евхаристического общения с Католической Церковью, придает новую силу соборному призыву (…) Наши братья и сестры, объединенные величием своего самопожертвования, вплоть до самоотречения во имя Царства Божьего — лучшее доказательство того, что любой разлад внутри можно преодолеть служением Евангелию».

Далее Папа напоминает, что во время Страстной седмицы 1994 года, в римском Колизее, на земле впитавшей кровь древних мучеников, после размышления о Крестном пути, текст которого, как известно, написан патриархом Варфоломеем, он говорил о вызове, который антихристианские настроения в мире бросают Кресту Христовому, и напомнил, что христиане призваны перед лицом этого вызова «сообща исповедовать одну истину о Кресте». Именно мученики за веру проложили путь к единству веры.

Нет нужды говорить, насколько глубоко понятны эти слова русскому православному, как и русскому христианину любого вероисповедания, а особенно нам, старшему поколению, которому довелось пережить сталинскую эпоху. Это особый опыт: глазами, наполненными ужасом, мы смотрели в глаза тому, кто в Евангелии от Иоанна назван «князем мира сего», и его взгляд был устремлен на нас. Памятуя об этом опыте мы — другие русские — должны остерегаться всяческого сентиментализма и риторики. У нас многое было разрушено безвозвратно: сокровища духовной культуры, религиозные традиции. Сколько сильных лишились жизни, сколько слабых лишились веры, но не для того ли, чтобы этим свидетельствовать о вере? Но в то же время, критическое положение, вызванное лобовой атакой на религию, в некоторой степени поставило под вопрос исторические преграды, разделявшие христиан, и, пусть лишь на мгновение, показало их условность.

Как известно, православный философ Лев Карсавин, который подвергал католицизм довольно жесткой критике и никогда не отказывался от нее, тем не менее, принял причастие из рук католического священника перед тем, как умереть в Гулаге. Конечно, это не было «обращением», то есть переходом из одного исповедания в другое. В чем же смысл этого причастия? В лагере был православный священник, но он пользовался плохой репутацией, его считали предателем. Мы можем констатировать, что делая выбор в исключительной ситуации Гулага, умирающий философ поставил различие между верностью и неверностью выше вероисповедных различий. В древних языках – иврите, греческом и латыни – «вера» и «верность» обозначаются одним и тем же словом. Я далек от того, чтобы абсолютизировать решение Карсавина; в конце концов, и православное, и католическое учение утверждают, что вера в Церковь не должна быть поколеблена слабостью одного конкретного священника. Но в той ситуации оказался Карсавин, а не мы. И хотя мы болезненно переживаем его поступок, но этот опыт не вправе отвергать даже тот, кто сочтет его решение спорным.

Случай с Карсавиным хорошо известен. Мне приходит на ум другая история эпохи сталинских лагерей. Речь в ней не о русских и даже не о православных. Я слышал ее от литовского католического священника, который в ту пору был еще молод, а сейчас уже далеко не так молод. Этот священник встретил в лагере земляка, старого литовца-протестанта, и, понимая, что жить ему осталось недолго, предложил причаститься — конечно же, не требуя поменять вероисповедание. И тот принял его предложение с радостью. Но католический священник опасался, чтобы этого протестанта не оскорбил эпитет «католическая» в Символе Веры[4] и чтобы он не подумал, что его хотят обратить хитростью. Поэтому он сформулировал вопрос об этой положении Символа Веры так: «Веруете ли вы в Церковь основную Господом нашим Иисусом Христом?» Вот как страшная реальность сталинской эпохи привела двух литовцев различных вероисповеданий к исходной экклезиологической реальности, к самому источнику, к Ecclesia Christi (Церкви Христовой). Тот факт, что католический священник, о котором идет речь (человек очень честный и достойный, встреча с которым была для меня огромной честью) вовсе не был «прогрессистом», существенно возвышает в моих глазах ценность его поступка, поскольку это не либеральный жест, а решение, целиком и полностью исходящее из его веры (и, конечно, из его гуманности, которая от нее неотделима).

Я знаю в Москве двух христиан старшего героического поколения, которые, пройдя через все трудности, сохранили верность своей вере и своей дружбе. Одна принадлежала к Православной, другая к Католической церкви. 7 декабря 1965 года, в день отмены Папой Павлом VI и Патриархом Афинагором взаимных вековых анафем, православная позвонила католичке и просто сказала: «Поздравляю». А та даже не спросила ее: «По какому случаю?» Она сразу поняла и ответила: «Спасибо. И тебя поздравляю!»

 Этот опыт, о котором я говорю, очень ценен, потому что стоил многих страданий и крови тем, кто предшествовал нам в вере. Очень важно, что Энциклика напоминает, прежде всего, именно об этом.

Следующий пункт введения касается «необходимости очищения исторической памяти». Очень важно, чтобы примирение не было забвением прошлого, а прощением и пониманием, не выходом за пределы исторической памяти, а очищением ее, прежде всего, чрез молитву, но также и посредством размышления. Здесь необходимо трезвение, разум, способный ясно сознавать свою ответственность и заслуги другого. В то же время, различные возможности легитимной интерпретации ко многому обязывающего наследия будут полезнее современных упрощений, порой сентиментальных, порой прагматических попыток нивелировать все разнообразие и сложность Предания.

В действительности существует не одно, а два препятствия для настоящего примирения христиан. Первое не изменилось со времен межконфессиональных войн. Что же до второго, то именно в наши дни оно лишь усиливается, даже вопреки тому, что его можно назвать не столько препятствием, сколько, напротив, единственным путем примирения. Первое — это архаический конфессионализм, второе — отрицание на потребу дня догматических критериев как таковых, стремление к беспредметной вере, к вере без определения, к «вере вообще» или, как говорят англичане, к «вере без убеждений» (faith without belief). Не трудно убедиться, что оба эти явления враждебны истории. Первое выходит за пределы истории, абсолютизируя некий момент в прошлом. Второе – игнорирует историю, абсолютизируя идеологию самодостаточного настоящего. Но вести диалог можно только в истории. Православный и католик, спорящие о Filioque на том же уровне, на каком о нем спорили сто, двести или восемьсот лет назад, будто с тех пор не появилось никаких серьезных экзегетических и исторических исследований, конечно, представляют собой удручающее зрелище[5]. Но позволю себе заметить, что если обе стороны будут достаточно искренни, то, вопреки разделению, нечто важное будет объединять их, то, что объединяло всегда: непоколебимая вера в Святую Троицу и в жизненную значимость тринитарного учения. И нет никаких сомнений в том, что один из них действительно наследник православной истории, а другой — католической. Если теперь один из них, сохраняя свою конфессиональную принадлежность, вдруг станет отрицать ценность вероучительных основ, на которых полагается его существование, как христианина, что тогда произойдет? Тогда, конечно, у них уже не будет повода для разногласий, ибо не будет предлога для спора, во всяком случае, с позиций католика и православного. Ссора братьев прекратится, но и их братство тоже. Ибо то, что объединяет исторические христианские конфессии, содержится в Новом Завете[6], а Католическую и Православную традиции — наследие Отцов и великие определения Вселенских Соборов святоотеческой эпохи. Таким образом, это общее наследие не только объединяет, но обязывает. Конечно, не нужно понимать это обязательство в смысле «интегризма» или «фундаментализма», придерживаясь только «буквы».

Рембрандт Харменс ван Рейн. Апостол Павел (около 1629-1630 гг.). Национальный музей, Нюрнберг.

Апостол Павел призывает нас «быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа» (2 Кор. 3:6). Но в то же время в другом месте Апостол весьма отчетливо (а для современного уха даже жестко) утверждает единственность истинного учения и запрещает принимать какое-либо иное евангелие «даже если оно будет от ангела с неба» (Гал. 1:8). Первейшая задача христианского диалога — найти середину между исторически обусловленным мертвящим культом буквы, который запрещает нам искать единый смысл в различных формах и формулировках, и секуляризмом, проникающим в самое лоно Церкви, отрицающим более или менее явно существование самого этого смысла.

В силу исторических причин, наибольшие сомнения у нас, православных, вызывает в католицизме римский Магистериум, как таковой. Далее идет ряд догматов, которые противопоставляют нас не только католикам, но и ранним формам протестантизма. Вот, как говорится, и всё, что нас разделяет. Но должен признаться, что недавние впечатления вызывают у меня иные чувства. В современном католицизме именно Магистериум практически в одиночку ведет труднейшую борьбу, настаивая на уважении — которое мы, православные, целиком разделяем — к нормам Писания и Предания, иначе говоря, отстаивая столь трудную для принятия в наши дни идею о том, что вера обязывает верующего[7]. Вспомним о протестантских конфессиях. Я принадлежу к тем немногим православным, которые радуются тому, что, хотя Мартин Лютер и сформулировал свое евхаристическое учение иначе, нежели католики и православные, но при этом он твердо отстаивал сам принцип этого пункта веры в споре с Цвингли, написав, как рассказывают, на столе слова «сие есть Тело Мое». Но много ли сегодня лютеран, для которых евхаристическое учение Лютера сохранило свое значение? Вопрос, который я хочу поставить, состоит в следующем: нет ли вполне видимой черты, которая разделяет, с одной стороны, христиан различных вероисповеданий, которые произносят Символ Веры — будь-то Апостольский или Никейско-Цареградский, с Filioque или без, — усматривая в каждом слове выражение своей веры, а с другой стороны, тех христиан, для которых это чтение всего лишь устаревший обычай, атавизм? Не кажется ли вам эта черта более четкой и реальной, чем границы между конфессиями? В этом контексте уместно вернуться к тому, что говорилось ранее о преследованиях: к идее веры, как верности, к фундаментальному отличию между верными и неверными и солидарности верных. Православный, который всерьез относится к своей идентичности и к межконфессиональному диалогу иногда готов воскликнуть: «Братья католики, умоляем вас, оставайтесь католиками, оставайтесь верными своей традиции, не интегризму, а традиции, которая может быть освещена мудрым обновлением (aggiornamento), оставаясь при этом непоколебимой!». С католиками, которые остаются католиками, с римским Магистериумом мы можем говорить. Но дух времени не успокоится, пока не обесценит, лишит смысла слова, как православных, так и католиков. Релятивизм, для которого нет ничего абсолютного, кроме его самого, обещает примирить всех, но берется за это так, что скоро некого будет примирять. Поэтому так важны слова Энциклики (пар.19): «Обновление форм выражения позволит передать современному человеку неизменный смысл евангельского послания».

Фреска апсиды. Собор Дуомо ди Пиза, 1063 г.

Значение Благой Вести, которая, принимая различные формы, остается неизменной, которая, как все живое, обновляется и эволюционирует — вот что объединяет верных, поверх барьеров, которые все еще существуют между конфессиями (но о которых одно русское духовное лицо сказало, что «они не достигают неба»[8]). Именно это в наше время, как и во всякое время, неприемлемо для Князя мира сего. Этого-то он и не может простить. В свое время Владимир Соловьев был недалек от истины, предсказывая в своих «Трех разговорах», что враг близко, в своей «толерантности» он готов принять институционализм католицизма, ритуализм православия, «свободное исследование» протестантизма, он готов терпеть консервативное христианство как христианство либеральное, или христианство с любыми другими эпитетами, но единственная форма христианства для него совершенно неприемлема — это христианство христианское. Именно такова, по Соловьеву, поляризация позиций: с одной стороны, взаимопонимание под знаком Князя мира сего, направленное против верных, и, с другой стороны, солидарность верных, прокладывающих путь к единству.

В этой сфере слишком легко поддаться пафосу, от которого предостерегает нас время. Народам хорошо знакома фразеология пафоса, под ней так часто скрывалась идеологическая ложь и полуправда, порожденная «доброй волей», которая, то ли будучи слишком поверхностной, то ли из пиетета, не желала сомневаться в помпезных речах. Это правда, что сегодня, по крайней мере, на Западе, силы, враждебные христианской духовности, не скрывают своего ожесточения, хотя по форме оно отличается от того, что было во времена мучеников всех исповеданий, то есть в эпоху сталинских и гитлеровских лагерей, о чем говорится в начале Энциклики. Это даже не гнев, а презрительное равнодушие – «преследование равнодушием», по меткому замечанию поэтессы Ольги Седаковой. Но нам, помнящим иное, трудно рассматривать это равнодушие иначе как маску. И наши мысли обращаются к началу энциклики: «Крест! Антихристианское мировоззрение стремится умалить его ценность, поставить под сомнение его значение». Равнодушие? Едва ли. Это плохо скрываемая ненависть, которая часто упоминается в «Иоанновых» текстах  Нового Завета (Ин. 15:18; Ин. 3:13).

Единство «мира сего» — например, политическое — имеет склонность быть союзом против кого-то. Не дай нам Бог подобным образом ратовать за христианское единство, которое должно быть единством любви, а не единством «против» и иметь какие-либо прагматические цели. Тем не менее, когда мы размышляем о единстве, важно помнить о «холодной» войне (или о «горячей» времен Гитлера и Сталина), которая ведется против христианства, когда оно позволяет себе быть христианским, но не для того, чтобы сделать это основой нашего стремления к единству, а просто потому, что это отрезвляет. И чем отчетливее мы видим реальность разных времен, тем яснее становится, что наш долг «сообща исповедовать одну истину о Кресте».

Примечания:

[1] Статья написана для сборника «Единство» (L'Unite / Societe Vladimir Soloviev, Geneve ; Serge Averintsev, Vladimir Bibikhine, Serge Khorougi [et al.]. - Fribourg : Ed. Universitaires Fribourg, 1996. - 133 p. - (Collection Premices ; Vol. 14). S. Averintsev. Ut unum sint: L'Unité face au Prince de ce monde. – pp. 13-27), в котором изданы размышления российских и французских религиозных мыслителей об энциклике Папы Иоанна Павла II Ut unum sint – Прим. ред.

[2] Эти два мотива – мистический и миссионерский – названы Христом вместе, в их неразрывном единстве, как они и должны восприниматься. Миссионерское измерение само по себе, в отсутствии мистического элемента приводит к релятивизму и прагматизму. Здесь есть двойная опасность: «либералы», сторонники примирения рискуют своим утилитаризмом превратить эту идею в обычный социальный «проект» в нечто сугубо секулярное, и наоборот, «традиционалисты», враждебно относящиеся к экуменизму, могут припомнить, что Господь (Ин 14:27) обещал дать Мир Свой «не так, как мир его дает» и еще решительнее утвердиться в своем отрицании. Кстати, энциклика очень ясно говорит об этом (пар. 98): «Нередко делается слишком большой акцент на словах “да уверует мир”, при этом возникает опасность забыть, что, по мысли евангелиста, именно единство служит во славу Отца». Единство не есть средство достижения успехов в миссионерстве, это цель в себе. Однако оно в тоже время является условием распространения Благой Вести.

[3] См. параграф 63 Энциклики, в котором говорится именно об этой болезненной исторической проблеме: «Экуменические контакты содействовали принципиальному прояснению давних христологических споров, что позволило нам вместе исповедовать общую веру». Далее говорится, что это взаимопонимание есть «плод богословского исследования»; здесь русский читатель Энциклики не может не вспомнить имена православных ученых, таких как В.В. Болотов и Б.А. Тураев, которые в ХІХ веке были одними из первых исследователей в этой области.

[4] Традиционно Символ Веры признается лютеранами, но нельзя было ожидать больших богословских познаний от старика, дух которого был уже обременен страданиями в лагере и болезнью.

[5] Картина еще более усугубляется, когда возникает эмоционально окрашенный вопрос о «хуле» на ту или иную ипостась. Конечно, чаще всего подобные обвинения выдвигают православные, обвиняя католиков в хуле на Святого Духа, но встречаются, или встречались еще совсем недавно, по крайней мере, в моей стране католики, которые обвиняли православных в хуле на Сына. Как будто оба учения не основываются на принципе «равночестности» Лиц Пресвятой Троицы!

[6] То есть, собственно, Имя и Личность Иисуса Христа, которые, безусловно, являются для христианства (в отличие, скажем, от ислама) приоритетными, даже по отношению к Писанию, как таковому. Но за пределами непосредственного свидетельства Евангелия, образ Христа, как показывает опыт, быстро становится игрой воображения и, выходя за пределы основных положений христианской веры, отношение к Иисусу Христу формируется на основе личных переживаний.

[7] Это не означает, что я высказываюсь «за» или «против» по определенным пастырским вопросам, которые вызывает неуважение христианской морали в отношении брака и зачатия. Как простой мирянин, я не имею никакого пастырского опыта, как грешник, я, конечно, склонен желать, чтобы было прощено как можно больше грешников. Но необходимо заметить, что современная ментальность отнюдь не просит, чтобы грешники были прощены, а категорически настаивает и требует, «лицензии» на прощение, чтобы она имела силу закона. Такая постановка вопроса равно неприемлема, как для православной, так и для католической традиции. Кроме того, вопрос о том, обязывает ли христианина его вера, на мой взгляд, тесно связан с проблемой диалога с другими религиями. Не будет ли этот диалог психологически более трудным, если мусульманин или иудей заметят, и не без основания, что имеют дело не с христианством, а с безграничным секуляризмом? Конечно, христианское понятие об обязанности не должно быть понимаемо буквально. Между тиранией буквы и упразднением идеи обязанности как таковой есть пространство правды. (Здесь я приведу пример из современной антологии немецкой религиозной поэзии, которая начинается Средневековьем и заканчивается стихотворениями молодого немца, обратившегося в ислам, который описывает, что он чувствует, приближаясь к мечети. Он не боится говорить о том, о чем не смеют говорить молодые христиане, его ровесники. Я хочу чтобы меня правильно поняли: я уважаю благородную чистоту чувства, ставшую нормой в христианской культуре Европы, которая опасается религиозного пафоса и благостного китча, печальный опыт которых она имеет. Однако, медленное погружение этой культуры в немоту, и легкость, с которой она принимает табу, навязанные современной идеологией, выглядит чрезмерной).

[8] Эта меткая фраза передана нам устной традицией и приписывается различным выдающимся фигурам русского епископата ХІХ века.