Начало беседы читайте здесь


Алла Дмитрук: Помнится, Вы говорили, что нынешнее российское общество ближе к идее евразийства, чем к идее собственно русской нации. И вот это подспудное противоречие проявляется как-то в общественном сознании, в работе интеллектуальной мысли?


Андрей Ермолаев:
Один из нынешних драйверов российской политической мысли Глеб Павловский очень четко сформулировал эту дилемму. Его мысль примерно так звучит: нам еще предстоит определиться, какой национализм будет доминировать, потому что сейчас у нас и в интеллектуальной плоскости, и в плоскости политических и социальных практик нет общего решения, нет общей платформы. У нас русский национализм противостоит российскому. Но российский имеет смысл отождествлять не в государственно-патриотическом мышлении, а как раз в этом российско-евразийском, которое охватывает и пытается объединить в политическое целое весь нынешний состав России, где казачество давно уже превратилось в этнос со своей специфической многовековой культурой, где возрождение русских традиций сопровождается одновременно и возрождением традиций народов наследников Орды. Если еще 100-150 лет назад они чувствовали себя инкорпорированным элементом, то в  условиях постсоветской  российской государственности они переживают свое возрождение, ренессанс. И поэтому просто так вернуться к платформе русской нации уже невозможно.



Особенностью нового РОССИЙского вектора, противопоставленного новому РУССКому вектору, является и поликонфессиональность, причем с учетом не только тенденций современного христианства, но в сопоставлении с другими крупными верованиями, начиная от увлечения части новой российской нации шаманизмом и прочими языческими учениями, заканчивая такими мощными религиозными учениями, как буддизм, как ислам, широко представленный и влиятельный в современном российском обществе. Таким образом, российское общество – очень сложная система взаимоотношений, которая не подпадает под определение единой конфессиональной цивилизации, грубо говоря, в современной России не может быть России только лишь православной, христианской. Как она не может быть Россией языческой или не может быть Россией атеистической. Это на сегодня не только котел этносов, сплавленный в единую российскую политическую нацию, с еще сложным и нечетким вектором развития, но это еще и единый котел конфессий. Кстати, в качестве гипотезы, возможно допусить, что в ближайшие 10-15 лет Россия станет новым источником креативных идей в полиформате религий. Потому что, чем больше ингредиентов, тем больше новых идей. В свое время таким источником оказались США, куда бежали все еретики, носители всякой ереси. Это была площадка для рождения новых, порой невероятных, церквей, всяких догматических нововведений. Поэтому я не исключаю, что по мере развития свободы духа и свободы религиозного творчества таким новым котлом, новым центром станет Россия. Там очень хорошая почва для этого.

Российский дух всегда был на грани  между догматикой и волюнтаризмом,  в отличие от проекта русской нации, где русская православная церковь занимала особое место,  и имела особые привилегии.  Она традиционно была инкорпорирована в  государственную жизнь. Сейчас, при всем желании Кремля, вернуть русскую православную церковь в былое положение очень сложно.  Даже жестче скажу – невозможно. Даже если русская православная церковь со всем сонмом клерикалов будет писать десятки доктрин, и заявлять о том, что они являются главными духоносцами российской нации, с такой же силой им будут отвечать буддисты, исламисты и прочие. То есть, подводя черту, доктрина русского мира крайне интересна как интеллектуальная конструкция и как программа действия, как доктрина, но мне кажется, мало эффективна в применении к современному обществу. А так, в целом, она написана классно, но она написана в начале 21 века, в совсем другом обществе, в совсем другой ситуации.


Ну, и уж тем более, эта доктрина сложно реализуема в отношении соседей, которые не считают, что являются частью этого гипотетического русского мира. Во-первых, нужно учитывать, что большинство национальных проектов, которые реализуются по отношению к соседям России, тоже вынужденно поликультурны. Если малороссийский прожект 19 века, извините за выражение, попахивал этнизмом, то в нынешней кризисной ситуации, и, по всей видимости, в ситуации выхода из этого кризиса, модернизированный «малороссийский проект» будет связан, как ни парадоксально, уже с признанием  полиэтнизма и поликультурности Украины. А это значит, что этот проект будет самобытней и интересней, но и еще более сложен для российской духовной и экономической политики, потому что, чем крепче будет украинец, чем он сложней будет устроен, тем менее он будет подпадать внешнему стороннему влиянию. Если в Украине станет нормой и снимется напряжение в плане ее поликонфессиональности христианской, то все будет прекрасно, в итоге. В Америке существет 5-7 сильных церквей со своими традициями, и похожие церкви в наших реалиях будут сохранять единство украинского христианства.

Кстати, Украина в этом смысле более христианская страна, чем Россия. И в плане бытовой обрядности, и в плане церковных традиций. Не в смысле древности, а в смысле существующих традиций воцерковления и прочее. У меня даже когда-то статистика была, связанная с приходами в Украине в этом плане. Так что на самом деле дальнейшее укрепление украинского проекта и преодоление таких всех наших детских болезней: этнизма, этого исторического недержания, поиска «золотого века» на самом деле будет более контроверсивно русскому миру, нежели нынешняя наша зацикленность на малороссийской версии. Почему? Потому что малороссийская версия украинской политической нации, во-первых, очень ограничена. Она ограничена и этнически и исторически. А во-вторых, вольно-невольно, политики, которые пытаются выстроить национальный проект  на платформе исторической памяти, к примеру, казачества, вынуждены как-то трактовать, например, проблему идентичности.


А.Д. Наверное, эта ущербность заложена в такую платформу изначально. Ведь козачество никогда не было державообразущим классом, не сохраняло и не поддерживало традиции именно государственности.  И что мы можем сказать о государстве, которое опирается на казачество?


А.Е. Вообще нет вечной государственности.  Может, это грубое сравнение и вызовет улыбку, но государство – это как коммерческая фирма. Она создается в каких-то пределах, рамках, и имеет определенные пределы развития. Поэтому когда мои коллеги начинают рассказывать об историческом подходе и вечности, я им всегда предлагаю очень простое действие: берете детскую историческую карту, и просто листаете ее по векам.


А.Д.
Или даже исторический атлас из школьных учебников…


А.Е. А если применить компьютерные приемы, вот есть такие, когда быстро меняется картинка, такая мультипликация, то с удивлением увидите, что нет ни одного вечного государства. Даже Китай с его многовековыми традициями и обожествлением государственности – это очень сложное явление. Потому что, как только мы выходим за пределы национальных государств, оказывается, там вообще все другое, там иные генетические системы. Там суверен – династия или монархия. И это уже другое понимание государственного устройства как такового. Мир империй – это принципиально иной мир. Ведь миру национальных государств всего от роду буквально 2-3 столетия. И в этой ситуации, конечно же, каждый проект имеет какие-то свои обыкновения, какую-то определенную традицию. Он каким-то образом отвечает на вопрос, почему это общество объединяется, почему ему это нужно, почему именно сейчас это происходит. Далеко не каждое общество принимало решение о самоорганизации самостоятельно, например, французы, итальянцы, в какой-то степени немцы могут гордиться тем, что гражданское общество, а это завершающее слово в подобном самооформлении, стало результатом консолидированного волеизъявления.


И налицо другой пример: Британское Содружество – империя, которая до сих пор опоясывает всю планету. И когда говорят о  возможном союзе США, Канады и Мексики, я всегда предлагаю учитывать еще и то, что Канада – это и сейчас часть Британского Содружества, и Великобритания – ближайший ее партнер. Совсем другие карты возникают, даже не говоря об Австралии, Новой Зеландии и так далее. Поэтому, применимо к тем государствам, которые образовались в 20 веке, особенно во второй половине 20-го века, вот этот алгоритм старых национальных подходов просто не работает. Как следствие, они все вольно или невольно сначала одевают одежды старых национальных этнических традиций, а затем, как подрастающие дети, начинают себя осознавать по другому, выражаясь фигурально, «переощупывать тело», и выясняют, что «мы не так устроены, и все вообще не так». Болезненней всего на наших глазах этот процесс происходит в Прибалтике и на Кавказе. В жестких формах с использованием таких хроноинструментов нечто похожее происходит в Средней Азии, где (кстати говоря, это предмет очень серьезного исторического изучения) впервые миру уже воочию показали, что эпоха будущего – это эпоха использования сплава традиций и технологий.


Продолжение следует


Теги: